Андреас Эшбах - Субмарин [litres]

– У нее нет дна, которого мы могли бы достичь, – возражает Шрам-на-Подбородке. – Поэтому она и называется бездной.

Тут вмешивается Плавает-Быстро.

– Ты когда-нибудь проверяла, как глубоко ты можешь нырнуть?

– Нет, – признаюсь я. – А что?

– Мы не можем погружаться бесконечно , – терпеливо объясняет он. – Некоторые могут нырнуть глубже, чем остальные. Как ты думаешь, почему Ныряет-Глубоко получил свое имя?

На лице Шрам-на-Подбородке появляется едва заметная улыбочка, улыбочка, которая говорит о приятных воспоминаниях. А я снова чувствую укол нелепой ревности. И злюсь сама на себя.

– А что произойдет, если нырнуть слишком глубоко? – спрашиваю я Плавает-Быстро.

Он пожимает плечами.

– Будет больно. Если не повернешь обратно – заболеешь. Или умрешь.

– И эта бездна слишком глубока для нас? – на всякий случай переспрашиваю я.

– Слишком глубока, да, – подтверждает он.

– А что если и правда поспать прямо в воде..?

Он качает головой.

– Это можно делать, если нет другого выхода. Одному придется бодрствовать и охранять остальных. Нести вахту. Но это тяжело. Мы проснемся с утра совершенно разбитыми и вряд ли уплывем далеко.

Я смотрю на Плавает-Быстро, на Шрам-на-Подбородке и чувствую себя совершенно беспомощной. Они оба опытные разведчики, а я здесь, в океане, – как несмышленое дитя.

Поэтому я покорно пожимаю плечами.

– Ну хорошо. Делаем так, как вы говорите .

Шрам-на-Подбородке кивает и уходит на глубину. Мы следуем за ней. До дна здесь не далеко, и, когда мы его достигаем, я, честно сказать, по-прежнему не вижу никакой бездны.

Однако же легко заметить, что мы уже далеко уплыли от Большого Барьерного рифа. Дно здесь безжизненно, если не считать пары одиноких водорослей, склоняющихся вслед за мягким течением, и длинной отливающей серебром рыбы, недоверчиво проплывающей мимо нас по дуге. Вокруг только песок, камни и – то там, то тут – мусор из мира людей воздуха: ржавые железяки, осколки стекла и взорвавшаяся батарейка.

Шрам-на-Подбородке плавает туда-сюда, что-то ищет, трогает рукой песок и наконец показывает на определенное место, на мой взгляд, ничем не примечательное.

– Вот здесь хорошо , – сигнализирует она решительными жестами.

Плавает-Быстро не возражает, только спрашивает:

– Что будем делать? Сначала на охоту?

– Да , – говорит Шрам-на-Подбородке и отстегивает копье, которое носит на спине на перевязи. – Посредница пусть подождет нас здесь.

Мне становится не по себе. Я где-то посреди Тихого океана, а эти двое собираются оставить меня совершенно одну? Прекрасная перспектива. Но я не намерена показывать, что мне страшно, поэтому согласно киваю. Впрочем, мои жесты выходят такими невнятными, что они, похоже, их даже не замечают.

Как бы то ни было, Плавает-Быстро отвязывает от пояса один из мешочков, кладет его на то место, где предполагается ночевка, и говорит:

– Ты же посторожишь?

Я лишь киваю и смотрю, как он берет в руку копье и уплывает вместе с разведчицей. Без меня им больше нет нужды грести вполсилы. Один миг – и они как две стрелы исчезают в глубокой синеве.

Я опускаюсь на песок и стараюсь не чувствовать себя такой бесконечно одинокой. Я пытаюсь отвлечься и вспоминаю, что мне только что объяснил Плавает-Быстро: субмарины не могут нырять сколь угодно глубоко.

Интересно, на какой глубине я сейчас сижу? Это сложно прикинуть на глаз. Я еще могу различить зеленые полоски на браслете, который мне подарила Всегда-Смеется, а вот желтые уже не видны, значит, я сейчас где-то метрах на пятнадцати.

Это не много. Из школьных уроков (где я слишком часто хлопала ушами, когда речь шла о море) я смутно помню, что глубина океана по большей части колеблется в диапазоне от двухсот до шестисот метров. Так мелко, как здесь, бывает только на шельфе, то есть на материковом склоне, который окружает любой континент и большинство островов. Обычно шельф довольно узкий – это своего рода ступеньки, которые постепенно ведут вниз, в область глубокого моря.

Более широкие зоны шельфа есть лишь в нескольких местах на планете, например, между Австралией и Новой Гвинеей, в Южно-Китайском море между Борнео, Суматрой и Таиландом – отличный широкий шельф тянется вдоль китайского побережья наверх в Желтое море, то есть до самой Кореи, и, судя по всему, именно этот путь выбрали в свое время беглецы субмарины.

Если субмарины не могут опускаться ниже, скажем, двухсот метров, то Ён Мо Ким явно недостаточно хорошо продумал свою концепцию заселения морского дна. С другой стороны, если бы не он, в мире не было бы Всегда-Смеется.

Да и меня вообще-то тоже, вспоминаю я вдруг. По крайней мере, такой, какая я есть. Сейчас, когда я знаю, как это – дышать под водой, я бы ни за что на свете не согласилась отказаться от этой способности.

Не так уж просто дать оценку деятельности профессора. К тому же теперь уже нет никакой разницы, как оценивать его поступки: получилось так, как получилось, и теперь придется как-то с этим жить.

Я оглядываюсь по сторонам. По-прежнему никого не видно. Может быть, эти двое сейчас плавают наперегонки, а обо мне и думать забыли. Я расширяю грудную клетку, создаю внутри немного кислорода и позволяю своему телу подняться чуть выше. Пара легких, приятных гребков, и я плыву в том направлении, куда мы двигались весь день.

Далеко плыть не приходится. Метров через двести внизу возникает темная полоса, я аккуратно приближаюсь к ней и вижу, что это линия обрыва, за которой дно отвесно уходит вниз в беспросветную бездонную пропасть, от одного вида которой по спине бегут мурашки.

Я возвращаюсь на место стоянки. Мешочек Плавает-Быстро по-прежнему лежит на дне, я сажусь рядом на песок и жду.

Проходит немало времени, прежде чем они снова появляются. Но когда Плавает-Быстро и Шрам-на-Подбородке наконец возникают из синевы, я вижу, что они несут странное животное, что-то вроде каракатицы. Только на тех каракатиц, которых мне случалось видеть на рынке в Сихэвэне, она совсем не похожа.

Плавает-Быстро очень воодушевлен, и это несмотря на то, что убила этого зверя Шрам-на-Подбородке.

– Это невероятно вкусно, – обещает он мне. – Такая добыча попадается очень редко.

Даже Шрам-на-Подбородке не скрывает радостного предвкушения. Она так торопливо разделывает добычу, что попадает в чернильную железу [1] Чернильный мешок, или чернильная железа, – защитный орган, который есть в прямой кишке у большинства голоногих моллюсков. В нем скапливается коричневый или синий пигмент. При опасности животное сокращает мышцы, пигмент попадает в воду и, разлившись облаком, на время дезориентирует хищника. и на мгновение, пока течение не уносит краску прочь, оказывается в плотном синем облаке.