Владимир Турбин - Exegi monumentum

Недавно Динара сказала мне:

— А скоро Катя вернется из отпуска. Екатерина Великая, мы ее так называ­ем. Это она, если помните, подошла к телефону, когда вы позвонили мне в первый раз. Сейчас она под Москвой, в санатории отдыхает. Вернется, полегче мне будет. И еще у меня начальник имеется, замрукупр называется, то есть заместитель руководителя нашего управления. И еще... Да вы с ними со всеми в скором времени познакомитесь, вы у нас в управлении уже почти своим человеком становитесь...

Что верно, то верно: к концу памятного лета 19.. года в ГУОХПАМОНе я и вправду стал почти своим человеком; и с тех пор жизнь моя прямо-таки помчалась к решению, которое мне во что бы то ни стало надо принять.

Поначалу, правда, я об этом и ведать не ведал. Просто мне интересно было: интересно видеть изнанку мира, глазея на который мы, по умственной лености нашей, об изнанке его и не подозреваем нисколько. И на любопытстве моем меня подловили; незаметно как-то у нас в УМЭ в помещении даже не партийного бюро, а профкома состоялся разговор со Смолевичем, с Владимир Петровичем. А затем и сказали мне: «Вы нам подходите!» Но тогда, когда двое в серых костюмах завлекали меня поработать у них, на дворе уже был октябрь. Середина его, шестнадцатое.

В моей жизни сдвиги произошли, возымели место решающие события, состоя­лось приобщение к тайнам. Но и в жизни Яши и Бори тоже. Даже более того: по части приобщения к тайнам они оба да-ле-ко опередили меня — так, во всяком случае, им казалось.

Рабочий день на станции технического обслуживания автомобилей, СТОА, начинается в 8.30; но это для клиентов, для тех горемык, что на рассвете, а для верности даже и задолго до рассвета, тe московской лиловой ночи топчутся у порога, ведя скрупулезную запись по номерам: номер — фамилия, номер — фамилия. В 8.30 им откроют ворота, врата, и начнется их, клиентов, рабочий день. Для администрации же, а также для мойщиц, слесарей, аккумуляторщиков и баллонщиков рабдень начинается в 8.

В 8, в 8.00, и ни минутою позже, начинается рабдень и для Бори Гундосова, слесаря-виртуоза, слесаря по-своему гениального,— лучше звать его по отчеству, Борисом Павловичем. Ровно в 8, с последним сигналом грустной, как пастушеская свирель, радиопищалки, надо быть на местах: переброситься новостями, пере­одеться в замасленные хламиды, проверить подъемники, позвякать инструментом, тем, что хранится в оцинкованных ящичках (и у каждого слесаря — свой хитроум­ный замочек).

В 7.50, в 7.55 к массивным воротам начинают стремглав слетаться автомоби­ли: в 8.00 все должны стоять на своих местах, так заведено, так однажды и навсегда решил директор СТОА Гринберг Семен Иосифович (золотистые «Жигу­ли», на ветровом стекле строгий орнамент, состоящий из сплетения шестеренок, на заднем стекле матово-золотой козырек с серебристой надписью-назиданием: «Не уверен — не обгоняй!»).

Сам Семен Иосифович прибывает в 7.59, когда во двор СТОА уже въехали баллонщик, антикоррозийщик, главный инженер, сменный мастер Саша Толкунов («Жигули» багряные, на заднем стекле надпись: «Lada-export»). Въехали они, скользнув вдоль длиннющей очереди шоколадных, серых, голубых и желтеньких автомобилей, посигналив, если унылый вахтер, которого за гигантский рост и за обвисшие усы раз и навсегда кто-то прозвал дядей Степой, хотя бы на мгновение помедлит нажать кнопку, раздвинуть створки ворот: те, что в очереди, по списку, с номерами и с кое-как нацарапанными фамилиями, провожали их, въезжавших, взглядами подхалимски слащавыми, взглядами строптивыми или же угрюмо тюремными взглядами: так, наверное, когда-нибудь, чрезвычайно давно, в Древ­нем Риме, выстроившиеся для утренней разнарядки рабы рассмотреть старались каких-нибудь распорядителей работ, тоже, конечно, рабов, но рабов, снискавших расположение невидимого хозяина, облеченных его доверием и непререкаемо распоряжавшихся пахнувшей чесноком и потом толпой рабов низших, неопыт­ных, рабов начинающих, так сказать, рабов-новичков.

— Сегодня кто? Саша? — глухо шепчутся в очереди.

— Он самый.

— Саша — это наше везение. В прошлом месяце он мне термостат заменил, не сам заменил, конечно, а сходил на склад, выбил, тогда уже слесаря заменили. А одному мужику даже диафрагму пускового устройства...

— А долго стояли?

— Да нет, в пять часов утра я приехал, оказался седьмым. К обеду все уже было готово.

— Я одиннадцатый, как вы думаете, есть надежда до обеда попасть?

— Смотря что у вас...

Шепчется очередь — стайка помятых, небритых: спозаранку, в четыре часа еще, в начале пятого загремели, запищали в разных концах накрытой лиловым покрывалом Москвы будильники. На седьмых, на одиннадцатых этажах загорелся свет. Повскакали, повскакивали владельцы — и владелицы! — «Жигулей» с посте­лей, кубарем вниз, бегом, бегом через дворик. Взревели, заурчали двигатели, и — галопом, наметом сюда, на СТОА. Только самые умные приехали сюда в три, в полчетвертого ночи, взявщи термосы с кофе покрепче, в прозрачных, на растянутый презерватив похожих пакетах бублики и веселые бутерброды. А для полного комфорта даже электробритвы: новинка, бриться можно и в автомобиле, воткнул вилку в специальное гнездо, включил бритву, зажужжала она, и сиди-посиживай, брейся. Эти, умные, они-то в 8.30 относительно свежи, сыты, бриты и, что особенно важно, номера у них вторые, третьи, в крайнем случае пятые. Основной же поток приливает почему-то к 6. А безнадежные идеалисты, салаги — к началу: «Ха-ха-а, становись-ка в хвост, быть тебе тридцатым, тридцать пятым». Впрочем, даже самые ранние чувствуют себя не так-то уж прочно: первым делом, без очереди, впустят в ворота инвалидов Великой Отечественной, потом участни­ков ее, седеньких, слабосильных, но по-петушиному горделивых. Те подъедут к 8.25, и у них особая очередь.

Но Боря Гундосов, слесарь-виртуоз, участников Великой Отечественной не любит: зануды они, крохоборы. Гонору многовато у участников Великой Отече­ственной, а под гонором какая-то жа-а-алобная назойливость. Скуповаты к тому же. «Я в долгу не останусь», а до дела доходит — сует пятерку, от силы десятку. Нет, не жаловал Боря Гундосов участников Великой Отечественной войны. И не любит он их и сейчас, когда начался в его душе вышеназванный перелом, когда было даровано ему, Боре, прозрение высшее. Перелом переломом, и прозрение, которое Боре даровано, приведет его и к подвигу, и к страданиям, а участников он... Нет, не любит он их.

Сферой Бори Гундосова издавна элита была.

Сферой Бори Гундосова звезды были и полузвезды эстрады + директора, директора комиссионных магазинов «Одежда», «Фоторадиотовары» + завсекциями магазинов «Гастроном», «Диета» и «Океан». О, те в очереди спозаранку не томились, не млели! Их машины появлялись на станции словно сами собой, а ремонт таких автомобилей-фантомов начинался уже после 21 часа, в ночи. До часу ночи, до двух, вкладывая в ремонт весь талант, весь блеск, работали слесаря. А в час ночи разворачивались у СТОА такси, хлопали дверцы, бесшумно отверза­лись врата. И — как призраки — те, элита: «Как, готово?»