Владимир Турбин - Exegi monumentum

Дверь открылась, просунулась в аудиторию добродушная патлатая голова. Повела очами, исчезла: нерадивый студиоз кого-то искал.

— Смятение УМЭ, так я понимаю? И везде смятение; значит, опять за монументы возьмутся! Уж, казалось бы, воздвигают какой-нибудь монументище, века бы ему стоять, а он десять годков проторчит, а потом трос потолще на шею, прицепили к трактору, и пошел! Потащили! И вы лучше меня должны знать, что всегда так, всегда: христиане ломают языческих идолов, коммунисты крушат царей, полководцев. Теперь очередь коммунистов настала. А потом свои, новые монументы ставить учнут, я заранее знаю, какие...

— И я знаю. Христианские, это во-первых. Сергию Радонежскому уже, гово­рят, спроектировали.

— Во-во, христианские. А во-вторых... Во-вторых, широко говоря, либераль­ные, борцам за права человека. Академику Сахарову неужели же не воздвигнут? Солженицыну. При жизни, возможно, и нет, тут властитель дум рыкнет демон­стративно, возбранит, а настанет время, натыкают. И в Ростове, над Доном: на реку-де смотрит, тут метафора будет, река жизни. И в Москве — возможно, перед Союзом писателей. В Казахстане, в Экибастузе, даже если и отделится Казахстан. И еще собирательные пойдут монументы, скажем жертвам репрессий. Основной же поток — и его в 33-м отделе особенно ждут — монументы-метафоры. Гений Эрнста Неизвестного наконец повсеместно признают, тут мы тоже постараемся, руку приложим, а то не могло наше ведомство мракобесов преодолеть, реалистов; оказались они посильнее всех нас, выжили великого художника за бугор да еще и на нас свалили. А теперь... Его дело, где будет он жить, а поставит он веку нашему памятник. Разуму. Древо жизни опять же, а на древе — фигуры, лица...

— Коллекторы? Значит, нашего брата, лабухов, на древо повесите, и висеть они будут, аки ангелочки на елке? То-то весело!

— Неизвестный — гений, стало быть, человек простодушный. Невдомек ему, что за каждым его проектом у нас в 33-м отделе следят, собирают эскизы, фотографируют, видеофильмы снимают. Ведем новые разработки: собирание пси­хоэнергии не с каких-то там гипсовых Лукичей, а с метафор, с великого сокрови­ща человечества. Тут все ново, все неведомо тут. Но на Западе опыт кое-какой накопился, с композиции из таврового железа энергии набирается предостаточно, только, сами знаете, снимать ее трудно, да... Композицию из железных полос коллектором никак не заменишь, а с железок психоэнергию поди-ка сними. Пропадает она, распыляется...

Проглотил таблетку, на этот раз желтенькую. И продолжил, покосившись на дверь, за которой шумел УМЭ — прилагательное искали:

— Российский! РУЭ! — рокотало из коридора: шла какая-то группка, спорили.

— А может, УМЭ оставить? Только «эм» пусть означает «международная». Университет международной эстетики!

Пререкаясь, дальше пошли. Голоса стихали, Смолевич прислушался, улыб­нулся:

— Ладно, я не о том хотел с вами потолковать. Дело странное и страшное вам хочу предложить...

— То, что страшное давно назревает, я чувствовал. А что именно?

— Да не знаю, как и сказать. Но хотите — не верьте, а такого я еще не предлагал ни-ко-му...

Яша сына проводил до порога развеселой, флажками украшенной школы.

Яша нес цветы, гладиолусы,— достал где-то: алые, жгуче-оранжевые. За спиною у Антонина ранец с учебниками. Пишет грамотно, грамотнее отца, хотя тройки бывали, но достигал и четверок. Иногда говорил, что научится писать совсем без ошибок. Тогда станет писателем и напишет большую-большую книгу. «Про что?» — Яша спрашивал. «А про все!» — цедил Антонин запоздало щерба­тым ротиком.

Яша радовался. Гордился наследным принцем, хотел видеть в сыне юного фараона. А вернется из Белых Столбов великий гуру Вонави, выждет время, впадет в ежегодный транс и признает он в Антонине... Уж кого-нибудь да признает!

Ребятишек построили. Чинно, по классам, втягивались разноголосые щебечу­щие цепочки в школьный подъезд. В дверях Антонин обернулся, рукой помахал отцу. Хорошо!

Беспокойство, однако, владело Яшей. Стал в последнее время он как-то внутренне ерзать. Всего прежде враги. Те, заокеанские, они-то, конечно, главные. Шлют да шлют икс-лучи, разрушают, ломают, крушат Россию. Дезорганизуют традиции. Потом эти, которые из УМЭ, маг и прочие. Дальше что? Наступает, надвигается хаос. Началась конкуренция. Книжный рынок освободился от согля­датаев — повалило, хлынуло: «Практическая магия», «Управление психикой». И некоронованной королевой выплыла черная лебедь Елена Блаватская. Штейнер. Все, что было монополией гуру Вонави, пересказывалось им шепотом при зашто­ренных занавесках, когда окна загораживались листами жести, дабы не могли подслушать их люди в «Волгах», якобы окружавших дом у кондитерской фабрики, выползало, вываливало на прилавки. Вся таинственность растворялась в насту­пающей будничности: что-то не так!

Брел он вдоль какой-то железной дороги, Здесь ее полотно уходило как бы на дно глубокого рва, по бокам шли крутые откосы, устало зеленела трава.

Яша сел на траву, жевал да жевал травинку.

Из кармана выпал значок, раскрашенная железка: «Свобода — равенство — братство». К предстоящему двухсотлетию Великой французской революции, что ли? Антонину хотел подарить в честь начала нового учебного года, да забыл, память стала совсем дырявой.

Меж откосами со стоном и взвизгиваниями неслись электрички. Из Москвы — полупустые, в Москву — набитые: на работу люди поспешают из пригородов.

Яша знал, что можно раствориться в толпе, стать не то чтобы совсем уж невидимым, нет, но стать незаметным. Человека будут не видеть видя. Он у всех на виду, но его как бы нет: исчез.

Что ж, попробовать?

— Да, не предлагал ни-ко-му.— И Смолевич в окно посмотрел; тень от тучи, на солнце надвинувшаяся, наползла и на резкое, морщинами изборожденное лицо,— Дело в том, что имеется у нас важнейший источник психоэнергии, ПЭ чистейшей воды, сверхэкстра, государственное и общенациональное наше богат­ство.

Опять группка неунимавшихся студентов проходит мимо. Возле двери нашей аудитории тормознулись.

— Свободной эстетики, братцы! Сво-бод-ной! УСЭ!

— Да оставьте вы аббревиатуры, ребята. Я так предлагаю: «Логос». Понимае­те, «Логос»? Университет «Логос». То есть «Слово», «Идея». По Евангелию от Иоанна Логос был в начале всего; и таинственно, и красиво.

— А что? Мысль!

— Чудно как-то. МГУ есть. МАИ, МАДИ и МИИТ. Уже ухо привыкло, а тут «Логос» какой-то. У студента спрашивают: «Ты в каком институте учишься?» Он сейчас отвечает: «В УМЭ». «А! — говорят,— В УМЭ!» Сразу умное что-то рисуется, а «Логос»? Ни фига не понятно! Несолидно!

Кто-то глубокомысленно успокоил:

— Привыкнут!

— А как с Лениным быть? Уберут? В УМЭ Ленин куда ни шло, а тут... Ленин в «Логосе»?