Владимир Турбин - Exegi monumentum

От-ка-жусь...

Свадьба скромная: по второму-то разу жениться — уж какое тут торжество. И к тому же антиалкогольный закон подоспел: где-то в недрах все еще окутанного тайной Кремля, в верхах назревает решимость ввергнуть нашу страну в обновлен­ную жизнь, и вступить в эту новую жизнь страна обязуется трезвой. И хотя над идиллически-идиотским законом начинают, как водится, потешаться, он еще нависает над нами; и шампанское заменяется безалкогольным напитком «Све­точ», а коньяк подается в чайничках.

В дверь звонят, открываю, и сначала просовываются букеты — тугие, развеси­стые: глядь, с цветами полегче стало, продают у метро, пестрят астрами закраины рынков. Кто бы это, с букетами? Frau Rot приглашал, но она не придет, не решится. Да и завтра у нее у самой именины, и у дочек ее; ей готовиться надо, поздравлять ее примутся в ее новом качестве: почти академик.

Frau Rot телеграмму отбила: на раскрашенном бланке пляшут медведи, через обручи прыгают. Расстаралась Вера Францевна, сочинила: «Москва 113525 Киро­воградская 18... такому-то... Любовью нежной пламенея живите теша Гименея...» И еще о счастье, успехах и о том, что она «всегда ваша». Тут намек: «ваша» — значит, в УМЭ была, в УМЭ и останется, пусть уже и не ректором, а всего лишь профессором. Но в своем УМЭ.

А с цветами Гамлет Алиханович пожаловал, с букетом развесистым. Не теряет присутствия духа, с порога — о том, что все начало распадаться, но что жизнь неодолима, коль скоро существуем Люда и я. И о том, что идеи у меня суть наисумасшедшие, он всегда ценил их, хоть и вынужден был их слегка ограничи­вать. Но теперь, когда Люда нарисовалась и в доме появится собственный психи­атр, я спокойно могу безумствовать дальше, ибо в случае чего...

Монотонно урча, лифт в самом деле поднялся; раздвинулись двери. О, Смоле­вич пришел — и с огромным букетом. За букетом Смолевича застенчиво прячется Надя, неизменная секретарша, опекун и подружка Веры Францевны нашей (перейдет ли и она в академию?). А за ней? За ней — незнакомка какая-то... Нет, вообще-то лицо ее мне знакомо, но никак не упомню, где же я мог видеть ее.

Впрочем, что-то мне начинает становиться понятным: пришла...

— Где же ваша супруга? — вопрошает смущенно Смолевич,— Мы о ней толковали тут с этими милыми дамами...

— Познакомьтесь,— встревает Надя.— Очень, очень хотела поздравить вас наша соседка, зовут ее Зоя Феликсовна...

— Можно и просто Зоя,— певуче рекомендуется спутница Нади; на ней тонкое вишневого цвета платье с кружевною оторочкой на рукавах и у ворота.

У меня дурацкий вопрос чуть с языка не сорвался: «А где поварешка?»

— Видите ли,— тараторит возбужденная Надя,— на свадьбе непременно должна быть волшебница. Непременно, а то какая же свадьба! Мы все с Зоей Феликсовной знакомы, только так получилось, что издали, а она рядом с нашим УМЭ живет, теперь с «Логосом»; и она, оказывается, немного волшебница.

— Полагаю, добрая?

— В основном, конечно, я добрая,— дама в платье вишневом подхватыва­ет,— но по-всякому оборачивается. О границах добра и зла много споров идет, философский вопрос...

— Какая у вас специальность? — И, набравшись смелости:— Уж не салю­ты ли?

— Может быть, и салюты. И еще телеграммы, открывайте скорее дверь...

Открываю. В коридорчике тетя Паша, разносчица телеграмм:

— Вам еще одна телеграммочка, распишитесь...— И вручает мне красочный бланк.

Разворачиваю, читаю: «Дорогому Лукичу желает счастья Скорбящая Мать». Да, понятно. Возвращаюсь в свой кабинетик, он же столовая.

Гамлет взял на себя обязанности тамады. Первый тост — за нас с Людой; разумеется, и ее деликатная специальность была обыграна: «УМЭ... ум... сумасше­ствие...» Тут наш Гамлет малость запутался, поспешили выпить. Люда чуть коснулась губами бокала с хитроумно камуфлированным шампанским.

— Лимонад-то горчит...

Что ж, пришлось нам потешить гостей...

Лихо выпили и за маму Люды. Очень дружно выпили за УМЭ, каламбурили напропалую; цветы в вазах, будто одобряя наши каламбуры, кивали головками.

Гамлет всех объединил, говорил о новых временах и о новом мышлении — жалко, если действительно новое мышление, новый Логос мы заменим всего лишь обновленным, запрещаемым ранее материалом: так, прибавим к Чернышевскому Владимира Соловьева, к Луначарскому — о. Павла Флоренского и тем ограни­чимся.

Мой коварный покровитель Смолевич деликатно отъединился; вместе с ним — волшебница Зоя Феликсовна.

— Что ж, пора мне,— шепнул в тесной прихожей.— И уж Зою Феликсовну я с собой уведу, мы с ней, смею надеяться, подружились. И о деле,— понизил голос,— о деле ни слова сегодня, будьте счастливы при любом решении вашем. И скажу заодно уж, даже если откажетесь, немедля ступайте в райисполком, подавайте заявление на расширение жилплощади...

— Но есть норма, Владимир Петрович...

— Норма нормой, а вы заслужили, выстрадали. Тридцать третий решил вам к свадьбе подарок сделать, у нас есть неучтенные фонды, лимит собственный. Там, в райисполкоме, сразу же идите в жилотдел, к инспектору Такому-то. Назовите свою фамилию, все пойдет как по маслу. Так что жить с Людмилой Александров­ной в любом случае не будете в тесноте. Всего наилучшего!

Он ушел, ведя под руку странную Зою Феликсовну.

Гости пьяно толклись в крохотной нашей квартирке, курить выбрались в кори­дорчик: ох, догадливы, с недавней поры обстоятельства таковы, что при Люде лучше бы не курить. Гамлет — он же партийный работник, уж ему-то по чину положено быть принципиальным — в стиле УМЭ многозначительно скаламбурил, что не следует, дескать, курить «прилюдно».

Надя носит посуду из кабинета, складывает; Люда фартуком повязалась, моет.

Темно-синяя осенняя ночь. Тепло.

Поторапливает таксист. Из подъезда вышли Людина мама, Надя. Гамлет дверцу им открывает, жмет мне руку:

— Желаю вам счастья.

Возвращаюсь в подъезд, поднимаюсь наверх.

Люда, я — мы вдвоем. Стол у нас раздвижной, мы сдвигаем его: пир окончен.

— Кстати, я со вчерашнего дня собираюсь тебе сказать. Я вчера в милицию заходила, оформляла прописку; паспортистка в жилищной конторе мне сказала, что так будет лучше, быстрее; вместе с ней я в милицию и пошла. Я ждала паспортистку, смотрела от нечего делать объявления милицейские. Знаешь, ро­зыск, бандитов разыскивают. И пропавших без вести тоже. Их портреты развеша­ны. Ни за что не догадаешься, кого я увидела вдруг!

— Яшу.— Пламенем каким-то меня озарило,— Яшу, да? Барабанова?

— Догадался? Его! Фотография, крупным планом лицо. Такой грустный, ужасно просто. Печально-печально смотрит. И написано что-то такое, как пишут обычно: «Ушел из дому... Не вернулся... Знающих местопребывание просят сооб­щить...» Быстро, правда, сработали? И месяца не прошло. Жалко, да? И куда бы ему деваться?