Гордон Хотон - Подмастерье. Порученец

Я надел очки в третий раз, и мир утратил цвета, скользнул в измерение мерцающих призраков. Словно верхний слой бытия содрали и явили угрюмую серую архитектуру под ним. Я посмотрел на скелета-великана рядом с могилой. Просвечивающие насквозь слои переменчивых узоров плавали по всему его телу: сумрачные одежды трепетали над пепельной плотью, плоть скользила по бледным мышцам и жиру, бесцветные органы висели внутри сетчатых корзин кровеносных сосудов. Пасмурный остов жемчужных костей скреплял все это существо воедино.

— У нас их в конторе целая коробка, — объявил он с гордостью.

— Как они действуют? — спросил я.

— Кто знает?..

Стоявшая рядом с великаном фигура была по сравнению с ним крошечной, но ее прозрачная хрупкость оказалась не менее неприятной. Он болталась передо мной, рот открыт в зубастой ухмылке. От складок белого мозга и от чахлого биения изможденного сердца мне стало мерзко.

— Потрясающе, верно? Смотрите дальше. Привыкнете.

У пейзажа не было глубины. Его черты лежали поверх друг друга внахлест чередой плоскостей. Я обернулся. Испещренная рыбой река оказалась грязно-серой тряпкой, скользившей меж двух плоских берегов. Я снова повернулся. Увидел тысячу футов склона холма и леса, смутно плававших в пространстве. Глянул вниз. Показалось, что я стою на воздухе. Сделаю шаг — и провалюсь к центру Земли.

Видение было отчетливее, чем на рентгене, но темнее дневного света. Чем дальше от меня, тем размытее.

Все равно что смотреть в прошлое.

Наконец я повернулся к могиле. Увидел земляной холмик, шесть футов почвы, деревянные стенки гроба. Увидел семь футов пластиковой трубки — от головы в гробу до скелетных стоп Глада. Увидел тело высокой молодой женщины, одежду, укрывавшую его, панику у нее на лице, тяжкое биение ее темного сердца сквозь водянистые прутья ребер. Увидел руки, сжатые в кулаки. Увидел серых червей, копавшихся в почве под нею, выжидавших.

И сквозь путаницу кожи, почвы и скелета я осознал — с ужасом, — что мы знакомы.

Мой мозг неупокоенного отказался усваивать эти данные и вновь переключился в режим выдачи фактов. Напомнил мне, что я когда-то параноически боялся быть похороненным заживо, поскольку такой вид смерти не оставлял возможностей побега: те, кто тебя хоронит, считают, что делают доброе дело, и обычно не выкапывают тебя каждую четверть часа, чтобы удостовериться, не ошиблись ли. Не я один боялся такой участи. Я знал, что существует около двадцати запатентованных приборов, разработанных, чтобы избежать неприятностей случайного погребения.

Я никогда не мог понять психов, которые в самом деле желали быть похороненными заживо — ради какого-нибудь рекорда. Такие люди есть. Они выработали два строгих правила, чтобы им во время подземного заключения было как можно менее уютно: гроб должен находиться не менее чем в двух метрах от поверхности и иметь максимальный объем в полтора миллиона кубических сантиметров; чтобы претендент на рекорд выжил, позволительна трубка для сообщения и питания с диаметром не более десяти сантиметров.

Как раз перед тем как умереть, я вычитал, что самое долгое добровольное погребение продлилось сто сорок один день.

А вам слабо?

— Приступим, — сказал скелет-малютка.

— Согласен, — согласился скелет-великан.

Я знал, кто это. Во вторник я ее видел еще живой. Вчера утром меня парализовало воспоминанием о ней. Это Люси. И я не мог усмирить воображение — вновь вспомнил миг, когда выбрался из своей раковины в кафе «Иерихон».

— Мне кажется, я в тебя влюбляюсь.

— И мне, — ответила она.

Когда мы познакомились, я решил, что она из тех людей, кто бросит тебе веревку разговора и потащит на ней в трясину собственной беды. В первые несколько недель я пытался заговорить с ней о чем-нибудь другом, но у нее случалась временная глухота. Она едва слышала, что я говорю, и частенько совершенно пренебрегала вопросами, которые я задавал; а когда все же отвечала, ответы эти выдавали глубочайшее непонимание вопроса. Просто общаться было испытанием — испытанием, которое мне показалось неотразимо притягательным.

Но с того мига, когда я впервые вылез из своего панциря, я обнаружил, что она умела быть и самым потешным и обаятельным человеком, с каким вообще можно мечтать познакомиться. Она рассказывала мне анекдоты, какие когда-то любил отец: безобидные, фантасмагорические и краткие. Однажды она рассмешила меня так, что у меня потом судороги в животе не проходили целый час. Такими вот воспоминаниями и дорожат ходячие.

И мы стали любовниками. Мы хотели, потому что были очень счастливы. Но то была ошибка, и все продлилось девять дней. Я не заявлял, как в свое время Эми, что оно «по ощущениям не то». Не искал в Люси таких ползучих признаков отвержения, как бывало с другими, какие убедили бы меня, что надо убираться, пока меня не выгнали. Даже не придирался к мелочам — вроде сильного телесного запаха или вони изо рта (за такое сочетание труп отдал бы жизнь, не будь он уже мертв). Напротив — и не сознавая этого, и даже сознательно не предполагая, что конец окажется так близок, — я обнаружил другое эхо моих отношений с Эми.

Весь наш роман прошел в постели. Мы ели всякую дрянь, спали наскоками, часто занимались сексом. Воплощали любое предложение — и Люси, и мое. Мы казались идеально совместимыми. И я помню все подробности ее комнаты — от горок мягких игрушек во всех углах до покрывала с леопардовым рисунком, от белого косматого ковра до артексного потолка. Помню, как лежал полуголый утром последнего дня и глазел на застывшие узоры сталактитов, словно мелкие белые звезды, собранные в безумные созвездия. Я даже помню эти узоры: зверей, еду, лица и беспорядочные вихри солнц. Мне было уютно и расслабленно, я был волен воображать что угодно или ничего, как это часто случалось давным-давно у отца в кабинете.

Наши отношения виделись такими открытыми и естественными, что, казалось, я мог предложить ей что угодно, и меня, лежавшего в постели, глазевшего в потолок, посетила мысль. Обычно я бы подождал несколько недель, прежде чем заикаться о своих необычных половых предпочтениях, но фантазия подогрела желание, а желание потребовало удовлетворения. Я откинул покрывало и встал.

— У меня для тебя сюрприз, — сказал я.

Она сонно улыбнулась.

Я ушел из спальни и добрел до кухни, где повторил игру, когда-то предложенную мне Эми. Добыл пластиковый пакет и широкую резинку. Вернулся со всем этим к ее двуспальной кровати, надел пакет на голову и обмотал резинкой шею. Почувствовал, что очень возбуждаюсь; заговорил, и пакет втянулся мне в рот.

— Сними, когда начну отключаться, — сказал я.