Гордон Хотон - Подмастерье. Порученец

Я забрал голову без тела и понес ее подмышкой. Глаза и рот у нее были закрыты, и я решил, что она уснула. Размышлял, снятся ли ей сейчас сны. Хотел погладить ее, уверить, что все будет хорошо, но, по правде говоря, о нашем месте назначения я знал не больше, чем она.

Мы двинулись к деревьям гуськом. Смерть вел, а меня попросил замыкать. Таким образом я оказался позади однорукого мертвеца, все еще цеплявшегося за свою книгу, словно, брось он ее — взлетит и исчезнет в космосе.

— Вы сейчас меня будете спрашивать? — спросил он.

— Что?

— Как именно я умер и из-за чего мою жизнь стоило жить.

— Пока не буду.

— А что такое? Боитесь, я дам вам ответ, который вы ищете?

— Да нет.

— А если я сообщу вам, что уже знаю, чего вашему существованию не хватает, — что скажете? И что Смерть тоже знает? И поэтому в некотором смысле все, кто здесь, тоже знают?

— Скажу, что вы блефуете.

Мы добрались до первого дуба. Вид с края поля оказался обманчив: я не осознавал, до чего этот дуб велик. Ствол скручен штопором и изогнут почти параллельно земле, ветви и листва, какие ему полагалось нести на себе, жались к траве громадным раскидистым кустом. Казалось, дерево пыталось сорваться с корней-якорей, но от натуги сломало спину; отвратительное зрелище — весь ствол в узлах и болячках, оплетен вьюнами, в оспинах гнили; но, будто для обреченности всего этого не хватало, посередке имелась трещина, близко к земле, и в стволе образовалась овальная пустота, похожая на раззявленную беззубую пасть. Я ощутил чудовищное притяжение к ней, но не захотел к этому чувству прислушаться. Смерть учтиво поклонился, проходя мимо, но, к моему облегчению, не остановился.

Теперь мое внимание привлек самый дальний дуб. Он нисколько не походил на своего изуродованного родственника — стремился ввысь, словно какой-то бодрый великан взял исполинский посох, крепко воткнул, а затем и заколотил в почву. На мой глаз, у этого дуба имелось правильное число ветвей, сучьев и листьев, а издали, в морозном лунном свете казалось, что кора у дерева безупречно гладкая.

Мы подошли ближе к дубу посередине. Он был кривым и под небольшим углом кренился. Там и сям виднелись пятна гнили, несколько некрупных узлов и маленькая трещина в стволе, высоко, но в остальном дерево оказалось здоровым. Смерть поклонился ему, как и прежде, а затем обернулся к нам и вознес косу.

— Теперь взбираемся, — сказал он.

Пока мертвецы лезли по стволу, смерть двигался вверх-вниз вдоль цепочки, подавал руку, подхватывал соскользнувших, ободрял словом. Почти все в группе хотя бы по разу соскользнули, а один вообще упал наземь и его пришлось уговаривать попробовать еще разок. Единственное исключение из списка пострадавших — мой однорукий спутник, настоявший на том, чтобы карабкаться рядом со мной до самого верха. Равновесие он держал впечатляюще. Во мне уверенности было меньше: силясь держать покрепче все более скользкую голову без тела, борясь с врожденным недостатком координации и слушая скучный, не прекращавшийся треп моего попутчика, я боялся рухнуть при каждом движении.

— Я тут уже бывал, — сказал он на полпути вверх.

— Прошу вас, помолчите. Я пытаюсь сосредоточиться.

— Счетом четырежды. Даже добрался разок до одних Врат. Но мне всегда удавалось удрать до окончательной переклички, а затем я пережидал, пока переполох уляжется. Проще пареной репы. Хотите, расскажу как?

— Нет. Я намерен найти свой путь.

Он обернулся и одарил меня безгубой ухмылкой с битыми зубами.

— Идеалист? Это хорошо. Вас монахи растили?

Я покачал головой.

— Я — ничего особенного.

— Идеалист-самоед! Еще лучше. Потешны вы были на вечеринках, небось… А чем нынче занимаетесь, неупокоенный, — кроме того, что прислуживаете Агентству?

— Работаю в одной забегаловке.

— Естественно.

Я пожал плечами.

— Такова жизнь.

— Напротив: это медленная смерть.

Я прекратил карабкаться.

— Ладно, сдаюсь… Как вы?

Он вновь осклабился.

— Нехорошо.

— Как вы умерли?

— Меня закололи маленьким и очень острым кинжалом. Он пронзил мне почки, желудок и легкие — глубоко неприятный опыт. — Он содрогнулся. — Убийца — собрат-грамотей, прижал меня в пошлом темном переулке, каких в его посредственных опусах навалом. Обвинил меня в плагиате его лучшего творения — что правда, — но такое происходило в те времена сплошь и рядом, да и в любом случае это не повод для убийства. По крайней мере я так считал. С тех пор обнаружил, что заколоть могут примерно по любому поводу, какой ни упомяни, и никому, в общем, нет дела. Поверьте, я тут провел времени больше многих. — Он нервно потеребил свою книгу. — Когда-то думал, говорил и действовал совсем иначе. Но надо идти в ногу со временем. Стибрил тут словечко, там фразу, вскоре они делаются твоими, и, в отличие от прочего воровства, никто не замечает пропажи. Единственный язык, на котором я отказываюсь разговаривать, — мертвецкий. Эти хмыки и стоны, на мой слух, — затянутая мучительная дрянь.

Из-за мороси голова без тела сделалась очень осклизлой. Я бережно переложил ее в левую руку, стараясь держать покрепче. На губах у нее была легкая улыбка, но глаза оставались запечатаны грезами.

— Выкинули б вы эту черепушку, — продолжил он. — Она, может, и смазливая, но все равно мертвечина. Кроме того, от таких голов одни неприятности. Они со временем начинают видеть всякое.

— Оставьте меня в покое.

— Валяйте. Не обращайте внимания на мои советы — все так и делают. Но кто тут все еще по эту сторону Врат?

Я от этого разговора устал.

— Из-за чего стоило прожить вашу жизнь? — спросил я.

— Ну наконец-то. — Он сиганул в воздух и ловко пристроился на скользкой коре так близко от меня, что я унюхал его гнилостное дыхание. — Видите? — Он поднял книгу мне к глазам. Переплетенный в кожу томик в таком потрепанном состоянии, что имя автора уже было не разобрать, название же читалось: «Муза в глуши. Странствие по различным поэтическим причудам». — Б о льшую часть своей жизни я был памфлетистом и писакой. В первые годы Гражданской войны я сочинял посвящения, панегирики, хвалебные вирши — все подряд, что подворачивалось. Затем фортуна переменилась, как она это делает. Однажды утром я проснулся и обнаружил, что меня прозывают одним из немногих подлинных мастеров семисложного стиха. И это не пустые слова. Я эту чертовню выдавал на-гора хоть во сне — даже папа римский так и сказал. Но то случилось гораздо позже, а в те поры я быстро стал всеобщим любимцем. Даже Кромвелю мои чтения нравились — он разок едва не улыбнулся, когда я зачитывал «Все таинства любви поэту скромному открыты». А когда у Кромвеля поехала крышечка, я сменил покровителя и имел честь читать свои работы Карлу, человеку, способному спутать — как это часто и случалось — стих со свиньей. Но не важно: ничто из этого сам я не писал. Так или иначе, я все украл у своих современников, в особенности у довольно вспыльчивого малого по имени Томас Джордан [58] Томас Джордан (ок. 1612–1685) — английский поэт, драматург и актер. … Не скажу, впрочем, что ему было на что жаловаться — мы звали его Князем воров. Желаете знать почему?