Ник Харкуэй - Гномон [litres]

В ретроспективе или просто на достаточном отдалении становится ясно, что главным направляющим элементом моей жизни была Эфиопия. Когда я был художником, я писал нашу модернизацию, как таяла старая страна и на смену ей приходила новая, дарил эти образы миру. Когда искусство покинуло меня, я стал продавцом товара, который пользовался наибольшим спросом в моем родном городе, хоть его было и нелегко добыть: я стал продавать безопасность. А теперь последним, наверное, деянием в жизни, я вернулся к искусству и создаю образы будущего, как это делал Император, – хотя в духе этого двусмысленного века я построил нежеланное будущее, но спрятал в нем зерна желанного. Я – порождение своей страны, какими бы призрачными ни стали наши с ней отношения, даже если моя Эфиопия пошла по пути, перпендикулярному к остальному миру, и потому ее сменила та, что не принимает меня, та, которой я никогда не видел.

Даже перчатка, которую я швырнул в зубы георгианцам – никчемным мужчинам и прыщавым мальчишкам, которые так смело обзывали мою внучку последними словами из-под масок цифрового мира и разбрасывались угрозами изнасилования и убийства, будто это не самая мерзкая низость, до какой может пасть человек, – даже мое выдуманное интернет-приложение было, в некотором смысле, гневным криком, обращенным к Эфиопии. Я был в ярости оттого, что в Лондон просочилось злобное безумие леба-шай и фаташи, древней и современной сторон одной монеты, которая у нас стыдливо именуется «задержание и обыск». Давным-давно, когда Хайле Селассие возглавил страну, где купля и продажа людей была по-прежнему разрешена законом и толпы частенько линчевали неугодных, он привез печатные станки, первые современные строительные машины, ввел первые нормы санитарии, основал первые банки. Увы, лишь в 1942 году ему удалось запретить работорговлю, которая в нашей стране являлась древней и уважаемой национальной традицией: на продажу массово шли бедняки с юга и военнопленные. Но леба-шай, когда маленького мальчика опаивают наркотическим настоем и пускают бродить по деревне «под руководством духов», чтобы он указал на спрятавшегося вора, которого затем казнят, он отменил – и слава Богу.

Увы, безумие неистребимо. Когда Императора свергли, оно подняло голову в облике фаташи: солдаты Дерга были повсюду, арестовывали, допрашивали и казнили всякого, кто не проявлял достаточного рвения в поддержке нового порядка. С тех пор как рухнули башни Всемирного торгового центра, те же старые грехи пробудились в Лондоне и Вашингтоне. Сколько безобидных молодых черных были ранены и убиты в современных городах белых стран в этом году лишь за то, что раздразнили в ком-то расизм? Слишком много. Надо положить этому конец.

Когда я вышел из кадра тем вечером, рядом был Майкл, он смеялся и плакал, и называл меня старым безмозглым психом, а потом он меня обнял, и я вдруг понял, что в гневе сделал еще кое-что: залечил трещину, разделявшую нас, глупую ссору, которую мы много лет не могли забыть.

Она произошла внезапно у меня в гостиной. Представить не могу, отчего мы вдруг заговорили о работорговле, но я на него разозлился за то, что он поставил Эфиопию в один ряд с другими странами, которые стали европейскими колониями. Я сказал, что Эфиопия – другая история. Не лучше в моральном плане, но иначе. Наша страна – я ее впервые так назвал с тех пор, как ступил на причал в Кале, – не покорилась, даже когда ее оккупировали фашисты: Хайле Селассие вернулся в 1941-м во главе армии. Он поднял знамя со Львом с колена Иудина и по милости Божьей, а также с помощью некоего Уинстона Леонарда Спенсер-Черчилля с боем вернул нам землю, которая была нашей всегда. Что Майкл вообще может знать о том, что значит оказаться черным в белой стране? Он разве приехал сюда как беженец? В одной рубашке и без гроша в кармане? (Ну, если честно, и у меня все было не совсем так: спору нет, мое имущество осталось в Аддис-Абебе, но бо`льшая часть денег – на счетах, благодаря современной финансовой системе и тому, что я многие работы продавал за рубеж.) Разве Майклу какой-то джазмен объяснял через десять дней после покупки маленькой квартирки в Сохо, что нельзя класть бананы в вазу для фруктов? Не ему. Вовсе не ему. Я никогда об этом не рассказывал, а тогда рассказал, заставил его сесть и слушать мою отеческую нотацию.

Того джазмена звали Донни Стивенс по прозвищу Зулус. Разумеется, Донни никакой не зулус. Его семья была родом с Карибских островов, а до того, по смутной догадке, принадлежала к народу фульбе. Но чернокожие зулусы настолько укоренились в британской мифологии, что можно подумать, только они населяли Африку и были готовы в любой момент задать жару еще одной армии под командованием Майкла Кейна. Любой черный, если он не играл в крикет, не разносил письма и не водил такси, наверняка относился к этому сказочному народу, который бился с красными мундирами и задал им жару. Донни принял прозвище, не моргнув глазом, потому что был, в первую очередь, артист и отлично знал, когда легенде не стоит противиться. Не то чтобы это его не бесило, – еще как бесило! Каждый день и каждый раз, когда он видел это слово на афише рядом со своим лицом.

Тем вечером в гримерке Донни накрыли шикарный стол с фруктами и выпивкой. Печенье Донни запретил до выступления, потому что от него во рту остается слой сахара и крошек, который мешает музыке. Уж не знаю, простила ли его за это Джоанна, вокалистка, даже потом, когда вышла за него замуж, хотя Донни ее осыпал печеньем до конца жизни, а она его похоронила в прошлом году с упаковкой «бурбонов» в кармане и проводила такой прощальной песней, от которой у вас сердце разорвалось бы надвое. Но вернемся к фруктам: есть фрукты позволялось и даже было необходимо для поддержки сил на сцене. Меня как гостя пригласили к угощению. Я как раз доел яблоко и понял, когда на свет появился виски, что хорошо было бы положить в себя что-то более существенное, и потянулся к банану, а они тогда в Лондоне считались редким импортным деликатесом.

Донни выхватил его у меня из рук и положил обратно на поднос.

– Что угодно, только не это, – сказал он. – Мы не едим гребаные бананы. Просто поверь мне, – добавил он, когда принялся возражать. – Если тебя хотя бы раз поймают на том, что ты прилюдно ешь банан, тут же появится фотография, всюду – бананы, а бритоголовые ублюдки будут над тобой всю жизнь смеяться, даже когда вручат награду за картины, а сам ты станешь жить во дворце, эта фотография будет все подсекать всегда и всюду.

Вот так, говорил я Майклу, теперь-то можно есть все, что захочется, и если мудачье из Национального фронта еще ходит на футбольные матчи, чтобы швыряться бананами в чернокожих игроков, – что ж, за это их все презирают, – их соседи и кумиры, а иногда за такое можно и в тюрьму попасть. Это мне пришлось жить в более идиотские времена, а не Майклу, и мне судить, стоило ли освобождение моей страны в 1941-м предвзятости и дискриминации в Британии много лет спустя, и по моему счету – стоило. Друзья могут казаться бесчувственными и глупыми, но все равно оказываются друзьями, когда ты попадешь в беду, это не превращает их в членов Дерга. Мир несовершенен, а Британия – лучше почти всех других мест. Так обстоят дела, и пора бы уже Майклу вырасти и понять это.