Ник Харкуэй - Гномон [litres]

Он сидел, часы тикали. Человек, которого называли Императорской Кукушкой и который кланялся каждый час и каждый божий день, тоже ждал своего часа.

Хайле Селассие шевельнулся. Наклонился ко мне. Я думал, он заговорит.

Но он не заговорил.

Я смотрел на его лицо, его тело – жесткость в повороте бедер, притухший нервический огонь в нем. Видел бешеную энергию во взгляде. Он повернулся, чтобы я увидел его в профиль. Я понял, что он не собирается со мной разговаривать, а значит, и мне не придется к нему обращаться. Таковы были пределы нашего общения, чистый дистиллят наших отношений: он был тем, кого следовало нарисовать, я – художником. Любого другого человека на его месте я бы назвал моделью, но он был не модель, а оригинал, настоящий человек, а не подобие. В тот миг он показывал мне свое лицо, как он двигается и держится: человек в белом плаще на троне, владыка мира. Затем он снова шевельнулся.

Постепенно он представлял себя моему взору, показывал разные настроения и позы, из которых складывается внешность человека, а я старался их запомнить.

В молчании я начал смущаться и сомневаться в себе. Никогда прежде я не писал настоящий портрет, лишь примерно себе представлял, как это делается. Я подумал, что нужно его сфотографировать, но фотоаппарат оставил дома. Может, нужно делать наброски. Рядом лежала моя сумка. Я мог взять блокнот и карандаш. Но не взял. Я созерцал Льва, и в этом ограниченном пространстве он заметил меня и ответил на мой взгляд. Неслыханная милость! Если бы я достал блокнот, это мгновение разрушилось бы, а я не мог этого допустить.

Это я и нарисую – встречу. Именно это и нужно. Не буквально, но фигурально, надо изобразить это чувство, невозможное ощущение присутствия этого человека, всей его жизни и ее значения.

Он приподнял бровь. Он хочет, чтобы я это нарисовал. Нет. Он реагирует на что-то.

Медленно и неторопливо трубкозуб прошел между нами. Он посмотрел на Божьего Избранника, затем на его портретиста. Не могу сказать, увидел ли он между нами разницу. Вероятно, для него различались лишь люди и муравьи. А может, и они были одинаковы.

Трубкозуб ушел.

Через девять минут моя безмолвная аудиенция закончилась.

Потом я приходил, когда Император выкраивал для меня время. Часто это не получалось, хотя мне требовалось снова увидеть его лицо, чтобы обновить в памяти точные углы скул. А иногда ему будто нечего было делать, и мы часами сидели в молчании. Он изображал то отеческую заботу, то духовное размышление, то мужественную властность, то царственную гордость. За полгода он так ни слова не обронил. Думаю, в этом заключалась некая милость.

Трубкозуб привык ко мне. Я не смел приносить ему никакого угощения, ни взятки, да я бы и не смог придумать, чем кормить безумную длинноносую тварь с крошечной пастью. Иногда он останавливался и рассматривал меня, непонятный и диковинный пилигрим, затем продолжал путь, так же недовольно покачав головой, как и в первый раз. Если бы я работал исключительно по своим художественным установкам, думаю, я бы их соединил: безмолвного человека, который держал мою жизнь в своей деснице и замышлял положить древнюю империю на алтарь истории за срок собственной; и вневременного зверя, в инопланетных глазах которого дрожало непостижимое огорчение.

Но я был связан, не в последнюю очередь желанием сохранить жизнь. Само собой, портрет должен быть выписан с уважением и выглядеть уважительно, но секретарь выставил еще три требования, которым мне пришлось подчиниться.

Первое: портрет должен быть выполнен в подчеркнуто моем стиле, Царя Царей можно поместить в такую фантасмагорическую картину, в какую я захочу. Таков великий проект Эфиопии, вызов художникам Америки и Европы: и Африка может породить диковинное, странное, новое. В Африке нарождается цивилизация, бросающая вызов вашему способу жизни и мышления. Мы начнем с лучшего, что есть в вас и нас, и в мире возродится сила, явится новая концепция человечества и человечности. Дрожи, Уорхол! Трепещи, Лихтенштейн! А вы, Генри Киссинджер и Эдуард Шеварднадзе, запишите себе где-нибудь, что старый материк встает с колен. По крайней мере, пусть поймут, что мы им ровня.

Второе: где бы и как бы я ни разместил Императора, его должны сопровождать львы.

Третье и последнее: Его Императорское Величество следует изобразить анфас, по крайней мере один раз. В традиционной эфиопской живописи грешника можно опознать по тому, что он не смеет посмотреть зрителю в глаза и отворачивается от стыда, закрепившегося даже в краске. Поскольку Император происходит из рода Соломона и является Избранником Божьим, он не должен знать такого страха.

Некоторое время меня терзала неуверенность, что у профессиональных теннисистов называется «мандраж». Я мог начать писать – я даже начал – сколько угодно картин с Хайле Селассие, разместить его в любом фантастическом окружении, но не мог найти пейзаж, который бы одновременно был неземным и подходящим для человека. Я застрял – ни лекарства, ни медитация, ни секс мне не помогали. Я писал, разочаровывался, счищал масло с холста и начинал заново – снова и снова. Я знал абрис лица своего Императора лучше, чем свой; знал его манеры и настроение; знал его в действии и в сомнении. Я мог его написать тысячью разных способов, и каждый из них был бы прекрасен. Но все остальное! Остальное – шлак. Фон облекает сердце любой картины, и я понимал, что пытливый взор сразу найдет неискренность в моей работе и – в лучшем случае – с презрением забудет меня.

Я не сдавался. Я уже знал, что творчество – марафон, выносливость важна не меньше, чем вдохновение, а всякая неудачная попытка рано или поздно, в сочетании со случайной мыслью, даст мне необходимый ответ. Наконец однажды ночью, от изнеможения и отчаяния, я внезапно осознал, что эта трудность – сама по себе граничное условие, неотъемлемое свойство данной работы. Я не мог себе представить ничего такого, что высветило бы в Императоре истину, кроме той, что он нес в себе. Он был как воображаемый нейтроний: политическая материя такой высокой плотности, что не поддается сжатию. Его не следует украшать, как другие работы, он сам – фундамент, на котором должна строиться картина. Поэтому я начал со львов, призрачных фигур, скрытых под слоем краски так, будто они висели в воздухе; набросал контур тронного зала и окна. Последним я написал Императора – плотно и точно, почти в традиционном венецианском стиле. Казалось, что Хайле Селассие – единственный в мире состоит из плотной материи, все остальное – туман и мгла. Для глаз зрителя он блистал: чернокожий демиург в темном золоте, глаза которого видели обновленную, современную державу сияющих башен, что существовала, прежде всего, в его голове. По своему обыкновению, на других полотнах я представил фрагменты тела: изогнутую кисть руки, властный рот, сверкающее око – и видения его ви́дения, более внятные образы того, что виднелось в окне. Я придал стране признаки Америки, России и Европы, ибо она была для них одновременно древним предком и естественным потомком: барочный, энергичный пейзаж в противном Корбузье духе, где крылся намек на орбитальные базы НАСА; необорванный горизонт, но мягкий и волнистый контур Сыменского хребта. Пять частей ткали единую правду: взгляд Императора, каким я видел его внутренним оком, вырывался с плоскости холста под правильными углами и пронизывал реальное пространство перед собой, не зритель оценивал его, но он сам взвешивал и судил зрителя. Я назвал эту работу «Тэвахедо», что на языке геэз значит не только Эфиопская церковь, но и «единство». Я работал долго, затем поднес картины, и Император повесил все пять частей на стене своей парадной приемной залы. Он приказал сделать фотографии моей работы, чтобы опубликовать их в международной прессе. «Newsweek» вставили снимки в материал под названием «Страна восходящего льва», а комментаторская колонка в «New York Times» мудро кивнула и объявила меня одним из звездных талантов общеафриканского ренессанса. Лондонская «Daily Mail» назвала мой портрет «напыщенным» и «фальшивым», что, разумеется, гарантировало, что «Guardian» признает картину гениальной. Потом, когда я увидел афиши к первой части «Звездных войн» – той, которую теперь еретики называют четвертой, – я вроде опознал следы собственной картины в композиции и порадовался.