Ник Харкуэй - Гномон [litres]

Пациент, к которому его призвали, уже умер, когда Адеодат вошел в хижину: девушка, примерно его возраста. Я пытаюсь убедить себя, что они теперь вместе и любят друг друга в ином мире, но не могу поверить. Если я сотворила истинный Алкагест, это будет моим великим деянием: я верну сына. Если не смогла, он мертв, и я, скорее всего, тоже.

Моя жизнь пошла наперекосяк в Милане, точнее, нужно сказать, что она свернула с пути, по которому я радостно шла. Августин преподавал риторику ученикам, примерно настолько же неблагодарным, как и на юге. Римские мальчики из хороших семей, как выяснилось, были плохими должниками. Когда подходил конец семестра, все эти честные лица из первых рядов не появлялись на последней лекции и проваливать в разгул, а в кошельке моего возлюбленного резвилась моль. Его мать хотела, чтобы он женился на богатой наследнице. Не помню, как ее звали, бедную воблу. Моника решила как отрезала: ее сын должен жениться на благородной женщине – точно не на мне, хотя мы никогда не говорили, что собираемся затянуть узел, да я и не была уверена, что хочу этого. У меня был мой любовник, мой сын и мои книги. Мне не нужно было тревожиться о том, какой бог свяжет меня с мужчиной – или как, если он разжиреет и охладеет сердцем с возрастом, я смогу избавиться от такого сожителя. В ответ на болтовню Моники я поинтересовалась, не стоит ли и мне найти себе благородного человека в мужья. У меня был маленький сын, но на теле это не отразилось; если Августин женится на вобле – у нее правда было рыбье лицо и постоянно отвисшая челюсть, – я скажу, что все честно, обменяюсь кольцами с каким-нибудь Лонгином или Секстом и буду довольна. Легендарное целомудрие римских жен оставалось скорее небесным идеалом, чем реальной практикой на земле – или, скажем, в бане, либо на красивой лужайке. Меня всегда сбивали с толку те, кто хочет установить для всех способ жизни, которому надо подчиняться или чувствовать себя несчастным. Иногда лучшие дары находятся в неожиданных местах.

Только все вышло иначе. Со странной и жуткой уверенностью, внезапно и без предупреждения, Августин пришел в мои покои и приказал собирать вещи. Сказал, что я должна уехать обратно в Тагаст, прочь от него. Все кончено.

Я сперва подумала, что все кончено в школе, и он нашел новую работу. Нет, сказал он. Между нами: «нас» нет, и больше не будет. Он отрекается от плоти и взыскует жизни души. Я громко рассмеялась – не было, наверное, более плотского человека среди служителей Бога. И он пришел в ярость. Все вышло бы иначе, но я не была готова к диктату и не привыкла получать приказы – ни от него, ни от кого-то другого.

Он не увидел моих слез. Я собрала вещи, кивнула и ушла. Адеодат обещал скоро прийти пожить со мной какое-то время, прежде чем снова отправиться в широкий мир. Прошли годы, а затем он приехал, но мертвым. И мой мир обратился в ночь.

В день, когда мой сын вернулся домой, я чувствовала себя весьма недурно. Я была новой женщиной, годы отделяли меня от Августина и Альп, и я сумела, потратив много времени и сил, усовершенствовать рецепт целебного бальзама так, чтобы он и вправду исцелял. Рецепт я получила от одного врачевателя скота на рынке, которому приглянулась. Вслух он заявил, что это всё мои сиськи, но мне кажется, он вправду полюбил меня такой, как я была, и сам смутился. Скотоводам не положено страдать от нежных чувств, особенно старым и мудрым. Его бы на смех подняли и прогнали от костра, если бы он признал, что в нем есть что-то, кроме ходячей эрекции.

Бальзам готовился из испортившейся еды и применялся против распространения инфекции в открытой ране. Он оказался одним из самых нетребовательных лечебных средств, о которых я слышала, хотя врачеватель настаивал, что использовать его нужно экономно, иначе действие ослабевает. Он сказал, что какие-то клещи в его стаде распространяют сыпь, не поддающуюся бальзаму, и он больше не хочет учить демонов и духов болезни своей магии.

Что ж, я все равно собиралась использовать его на людях, а не на скотах. Это точно лучшее поле для его силы, если не перегибать палку.

В общем, чувствовала я себя отменно, когда к моей двери прибежала девочка и сообщила, что сюда идут люди и несут огромный сундук – весь для меня. Она уверилась, будто это подарок от любовника, какого-то влиятельного князя. Но я знала лишь одного влиятельного князя, а он точно ни одной женщине подарков не посылал, мне – подавно. Я решила, что это необычный заказ. За год до того один человек прислал челюсть огромного морского чудовища и попросил установить, настоящая ли она. Я ему сказала, что да, хотя, честно говоря, сама не знала. Если правда, никогда больше не пойду купаться в море – эта тварь была такая большая, что я у нее в пасти могла стоять не пригибаясь.

Телега вывернула из-за поворота, и меня начал охватывать ужас. Воздух вдруг сгустился от предчувствия беды. Не было никакой легкости в людях, сопровождавших повозку, никто не кричал, не посвистывал. Они ехали в гробовом молчании, а рядом шагал одинокий солдат с копьем, широкоплечий и дельный тессерарий. С другой стороны шел священник. Неужели чума? Неужели они везут зачумленный труп, чтобы я назвала болезнь по имени и провозгласила лечение?

Они подъехали к моим дверям, и священник формально сказал, что ему очень жаль. Я увидела, что он не лжет. Его сан не позволял проявлять чувства физически, но его рука дернулась. Он хотел меня обнять, поддержать. Он сам пережил такой день, получил такие же известия и сумел выжить, хотя думал, что умрет. Я могу прийти к нему, как только пожелаю, и он сделает все, что сможет. Это было даже не приглашение в постель. Он пытался сказать, что я не одна, и его скрытая мука высвободила мой ужас, который поднялся вверх по хребту, влился в сердце, выступил на коже, так что все волоски поднялись, а я покрылась потом на ярком солнце. Я закричала на него. Не медли. Скажи мне.

Он сказал, что мой сын умер.

Я не поверила, хотя знала эту пьесу. Где я смогу его увидеть? Я должна положить его и обмыть. Где он?

Один за другим они обернулись и посмотрели на красивый ящик. До конца своих дней я буду его видеть так, как увидела тогда, словно впервые: темное дерево, инкрустированное узором из переплетенных квадратов; лабиринты в лабиринтах, чтобы казалось, что они уводят в бесконечность; шкатулка с секретом и загадкой, сундук для драгоценностей.

Они внесли его в мой дом, поставили среди жаровен, горелок и хлама, разместили на полу, как чудесный новый стол. И один за другим ушли.

Мой мальчик застыл в ящике на полпути между поверхностью и медным днищем. В северном холоде мед застыл и приподнял его, но теперь, в Африке, он вновь растаял, а тело так и не опустилось на дно. В нем, наверное, скопились газы. Я опускаю руки в медовую глубину и обхватываю его под мышками, как прежде, когда в детстве он обдирал ногу или пугался огромной злой пчелы. Я прикоснулась к его коже и заплакала. Он был такой тяжелый, что я не могла его поднять. Я тянула и чувствовала, как мускулы в спине воют от напряжения, но он не двигался с места. Мой мальчик всегда был такой упрямый. А я просто тянула и тянулась к нему, потому что я его мать. Час мы провели в этом последнем объятии, прежде чем его голова и плечи вынырнули наверх, а потом он вздохнул, будто я сказала какую-то несусветную глупость.