Ник Харкуэй - Гномон [litres]

У третьего тура становится скучно идти. Мне не нужен отдых, но я сажусь, инстинктивно ищу теневую сторону. Интересно, если солнце умрет, оно попадет сюда? И тогда Эреб увидит первый восход. С другой стороны, может, этот не-свет вокруг и есть смерть солнца – такая, какой она выглядит с другой стороны.

В следующий миг я понимаю, что забыла, где я. Здесь рассвет будет не возносящейся колесницей Гелиоса, но приподнимающейся крышкой гроба. Когда желтый свет, пробившийся через воздух и сотканный из пряного итальянского меда, выжжет эти тени в лохмотья и летящих грачей, я окажусь на дороге, выстроенной на бесконечных милях трупа своего сына. Мрак – лучшая надежда на радость.

Лучше идти дальше.

Каждый тур стоит примерно в пяти тысячах шагов от другого, но не точно. Я не знаю, возникает ли расхождение потому, что туры сооружены неравномерно, или мои шаги становятся то короче, то длиннее, либо сама земля Эреба сжимается и расширяется, словно дышит. Это странное, чуждое место, чуждое мне в самом буквальном смысле: инородное, неуютное, недомашнее. Здесь нельзя быть дома, сколько бы времени ты тут ни провела. Наверное, это первая истина Эреба: смерть – то, что она есть. Не ответ, но нечто отрицающее разом вопросы и ответы, и ничто в жизни не может нас к ней подготовить.

За шестым туром я начинаю видеть души.

Поначалу изредка: редкие явления – идут, стоят или ползут на четвереньках. Они возникают и пропадают, когда я прохожу мимо, словно их заслоняют от меня какие-то невидимые предметы. Но потом, когда я приближаюсь к сердцу Эреба, души становятся более постоянными. Я вижу выражения на их точеных лицах, читаю слова на губах в лучах антисвета. По большей части, проклятия и отчаяние. Есть несколько радостных, но мало. Я иду и вижу их все больше, пока не оказываюсь в толпе, которая раскинулась до рек. Теперь это дорога, воображаемая линия, по которой я шла: главный тракт царства мертвых. Тракт или большак – по какому меридиану тела моего сына мы идем? По морщинке на лбу? По изгибу улыбки или выступу живота? Будет сердце Эреба провалом разорванных ребер или лесом нарывов, что его погубили?

Я не готова к тому, что тени начинают двигаться и говорить. Я вглядываюсь в лицо женщины; она кажется знакомой, вроде по студенческим временам. Гадаю, она ли это, или, если провести достаточно времени среди мертвых, начнешь находить лица знакомых, даже если они не здесь. Вдруг она поворачивается и приветственно улыбается. Ее, похоже, не беспокоит то, что я близко – куда ближе, чем подошла бы к другой женщине в мире живых, если только мы не очень хорошо знаем друг друга. В следующий миг, когда сквозь ее тело проходит мужчина, я понимаю: мертвые не толкаются локтями.

– С праздником, – шепчет она.

– И тебя, – отвечаю я.

Все верно или дело в чем-то другом? Нужно ее обнять, как принято в церкви Августина, или нет?

Но у меня нет такой возможности. Она спешит вперед, секунду спустя исчезает и снова возникает где-то в шеренге. Я слышу, как она так же поздравляет сенатора, пастуха и писца, а они отвечают ей, как остальным духам, которые подходят близко. Шепот нарастает, одни и те же слова повторяются снова и снова, пока из них полностью не исчезает смысл, а затем сливаются в одно-единственное слово, произнесенное единственным ртом: безумным мертвым ртом Эреба.

Оно неприятно громкое. Час назад мне было одиноко, теперь я тоскую по тишине. Я иду пятьдесят тысяч шагов в бесконечном рокоте мертвых, а потом вижу червей.

Черви в Эребе: знакомый кошмар последних лет. Мед должен помешать им угнездиться в моем сыне. Должен сохранить его неоскверненным на сотню лет, но локоть или костяшка пальца могли выступить на поверхность в его глубоком склепе, и какая-то тварь нашла дорожку внутрь. Или понемногу сохранная жидкость истаяла, либо ее сожрали голодные мыши, а теперь эти чудовища встают из черного песка, точно первая опора круглого дома, и у каждого есть сегментный изгиб, похожий на скорпионий хвост. Секунду я это и воображаю: хвосты скорпионов, зависшие над потоком мертвых. На миг я вижу, что это мужчины, сикарии, длиннорукие, с острыми ножами; потом я вижу их лица, нечеловеческие мандибулы, и понимаю, что это черви, опарыши, рожденные мертвой плотью. Я в Эребе и должна с боем пробиться к его сердцу.

Три. Пять. Девять. Девять в три ряда. Троица троиц. Когда-то я встретила человека, утверждавшего, что двадцать семь – наисвятейшее число из всех, поскольку оно есть трижды трижды три, троичная тройка троиц, и на этом основании он полагал, что Бог на самом деле имеет двадцать семь ипостасей. Здесь только девять убийц. Только девять.

– Омфал, – шепчут опарыши. – Омфал, возвращайся.

Омфал – мост между мирами. Если они меня убьют, замкнусь ли я на себя, пройду по собственному мосту в иной мир? Развернусь ли я там вновь и вернусь, только чтобы снова быть убитой? Прометей. Я буду как Прометей, умирающий ввиду града обетованного.

Я упираюсь пятками в землю.

– Слезы матери текут во мне. Я – Алкагест. С дороги.

Они склоняются: студенистые, склизкие черви.

– Омфал, возвращайся или умрешь.

– Прочь с дороги.

– Ты взыскуешь ереси. Да не будет у тебя иных богов, кроме Бога.

– Я взыскую своего сына.

– Рискуешь стать не гостьей, но насельницей.

– Прочь с дороги.

Они очень быстры. Я не ожидала, что они так быстры. Я собиралась высмотреть имена на их костях, отдать приказ им или самой земле. Первый удар обжигает болью глаза. Моя собственная кровь – первый цвет, который я увидела с тех пор, как попала сюда.

И в алом свете слепоты – я вижу все.

Одним движением рубашка слетает с моих плеч и плетью мчится к ближайшему червю. Сикарий визжит, но я уже рядом, обхватываю руками голову, хватаю за кошмарные челюсти, выворачиваю и тяну так, что мы движемся вместе, словно в детской игре тяни-толкай: два шага туда, три шага сюда, и снова вперед-назад. Когда я его отпускаю, опарыш падает, израненный ножами напарников. Я уворачиваюсь, цела и невредима, к тому же теперь у меня его клинки: длинные полумесяцы свистят и режут не как тяжелый меч легионера, а точными плоскостями и окружностями высокой геометрии. Вот Пифагор с его святилищами, и вот два мертвых врага; вот трактат Эвклида о коническом сечении выписывается серебром в бесконечном небе и дополнительная теорема о свойствах спирали, которая порадовала бы Аполлония, а когда спираль завершается и тела остаются в движении, лишь одно из них шевелится по собственной воле, остальные безжизненно оседают на землю. Эти черви-сикарии наверняка магические и чудовищные, но я непобедима. Это не бой, а истина. Я ступаю среди врагов, рассекаю пополам углы и тела. Каждое мое движение изменяет топографию так, что мои враги ее не понимают и не могут ответить. Феон, Автолик, Папп: я называю их, когда использую их способ, о котором прежде не могла и помыслить. И когда передо мной развертывается космос Птолемея, созвездия вращаются вокруг Земли, я знаю, куда придется всякий конец в неизбежном схождении ихора и крови. В растянутом мгновении шага я вижу охоту Ориона, затем ярость Хирона и плетение Арахны; руки и ножи в них движутся вслед за звездами в смертном небе. Я провожу неизбежные узоры лета и зимы, произношу имена богинь: Деметра, Персефона, Исида, вспоминая небесные приливы и отливы. Я вижу Краба, Скорпиона и Змея, а потом Солнце и Луну, когда оказываюсь между двумя последними врагами, и лишь тогда они понимают, что одни, и пугаются. Я хотела бы смилостивиться, но суровый суд, которым я стала, меня не слышит. Алкагест – гнев Дианы против Актеона, и она уже спустила псов. Моя правая рука поднимается, как рассвет, левая следует абрису заката. Мои враги кашляют так, словно изменился ветер, и вот я стою одна в поле трупов, в зловонном нижнем мире, который сама и сотворила.