Алексей Мальцев - Это не моя жизнь [litres]

– Замолчи, Антоновна, – урезонивал «прогорклую» тягучий грудной голос. – Девка, похоже, за туманом бегала на пару минут. Сбегала и вернулась, молодчина!

Откуда-то снизу поднимался то ли вой, то ли скулёж, который Изместьеву доводилось слушать лишь однажды, когда на его глазах грузовик переехал задние лапы овчарки. Скулёж-вой то затихал, то с новой силой поднимался снизу.

– Ыгы! – снова прогоркло дунула Антоновна.

Огромная подслеповатая лампа дореволюционных времён свисала с обшарпанного потолка, её свет заслоняли мутные расплывчатые силуэты коллег в масках. Их глаз он разглядеть не мог, мешала боль в промежности. Невыносимая, сверлящая. И этот пронзительный скулёж!

– Тужимся, деточка, дышим, тужимся, дышим и тужимся, ну! – спокойно и настойчиво твердил грудной голос. Что-то подсказывало Изместьеву, что он принадлежал его коллеге. Проступала в нём этакая рассудительность. – Не обращай ни на кого внимания. Ты должна справиться, чай, не первородка!

Боль тем временем достигла апогея, возможности терпеть её уже не было. Из-за этого смысл сказанного коллегой до Изместьева дошёл не сразу.

«Первородка? Кто первородка? О чём это они?»

И только тут он понял, что истошный скулёж, способный вывести из наркоза слона, принадлежит… ему. Вернее, его голосовым связкам. Ничего особенного, нормальный стон роженицы.

Кого???!!!

Роженицы???!!!

А причём тут он???!!!

– Да кончится когда-нибудь оно или нет?! – продолжала прогоркло «впаривать» Антоновна. – Что-что? Говно, вот что! Кто ж перед родами столько жрёт?! Дыши правильно, тебя ж учили! Тужься, тужься!

Догадка долбанула его наподобие разряда дефибриллятора. Это покруче пожизненного заключения! У Робинзона Крузо и то удел был полегче.

Это не его горло! Не его тело! Он… рожает. На столе. А может, всё-таки… За столько лет можно и отвыкнуть. Только… не может припомнить столь… дерзкой экзекуции. Не было в его жизни ничего подобного. Не было! И быть не могло!

– Твердила Силантьевне, твержу… Как дура, ей-богу! Чтоб клизмила какчественно, чтоб здеся они не срали! Чай, родильная, не туалет! А они всё одно срут, всё одно срут! Воды ей, что ли жалко? Жидормотина!

– Помолчи, Антоновна! – оборвал «прогорклую» грудной голос. – Совесть поимей, вернее, её остатки. Ещё неизвестно, что после тебя на столе оставалось.

– Угу! А кому говно-то убирать потом? – не унималась та. – Той же Антоновне! Убью Силантьевну! Умертвлю, заразу!

Он по-другому чувствует, по-другому сложён. Совершенно иные ощущения. В горле словно кто-то наждачкой «пошурудил».

Боже! Его интубировали! Ну, конечно! Тяжёлые роды, он отключился, вернее, она. И в это время, как и в Поплевко, поменялось внутри всё.

И какое время на дворе – одному богу известно. И как его зовут… её… И сколько лет… И замужем ли… Вот это финиш!!! Что может быть круче?!

Неплохо для начала, Карл Клойтцер! Очень неплохо! Отомстил всё-таки. Да так изощрённо, что скули не скули, всё без толку. Обратной дороги нет.

В этот момент резь в промежности достигла своего крайне точки, скулёж превратился в рёв, слёзы хлынули из глаз. И из него поехало! Словно локомотиву удалось, наконец, сдвинуть состав вагонов в семьдесят. Пошло-двинулось! Само сдвинулось или с чьей-то помощью, он разобрать не мог.

Детский рёв раздался так неожиданно, что Аркадий подавился слюной. Человек родился!

Обработка пуповины, отхождение плаценты-последа. Он помнил что-то из акушерства. Смутно, урывками, но помнил.

– Молодец, Акулина! – ободряюще пропел грудной голос. – Девочка у тебя. Первая-то, кажется, тоже…

У него уже вторые роды, вот оно что! Акулина… Какое романтичное имя! Интересно, давно ли были первые? Сколько лет старшей дочери? Полный отпад!

Изместьев внезапно схватил за руку акушерку. Вернее, хотел схватить. Движение оказалось столь слабым, что «прогорклая» едва заметила.

– Чего ещё тебе? Всё, что можно, ты уже выдала – три слоёные кокоры.

– Какое сегодня число?

– С утра четвёртое было, навроде, – рассеянно ответила акушерка.

– А месяц, год? – не унимался Аркадий, надеясь на что-то. И, видя, что от него шарахнулись, как от… прокажённой, повторил изо всех сил: – Месяц, год, я тебя спрашиваю…

– Ты, девонька, видать, не зря за туманом бегала, не вернулась ишо, кажись, – протянула в итоге акушерка. – Всё ещё один туман в голове у тебя.

«Вся в отца…»

Изабелла Юрьевна долго ещё сидела возле кровати дочери, промокая платком глаза, и мысленно повторяла эту фразу: «Вся в отца…»

Вспоминала она своё давно промелькнувшее, как зарница в майском небе, замужество, после которого осталась лишь саднящая в груди досада и родное, горячо любимое существо, периодически вздрагивающее во сне и сладко посапывающее.

Вся в него, такая же «сорви-голова».

Кроме того, что являлась практически точной копией бросившего Изабеллу Юрьевну почти двадцать лет назад мужа. Кристина также предпочитала рубить с плеча, совершать всякие сумасбродства типа замужества без согласия матери. И – говорить правду-матку в глаза, о чём впоследствии не раз жалела.

«Даже спит так же, как он, – с обидой отмечала про себя мать, поправляла одеяло дочери. – Глубоко и нервно. Даже вскакивает иногда посреди ночи, особенно в последнее время».

Не посоветовавшись с матерью, Кристина сделала аборт.

Да, Изабелла Юрьевна была категорически против брака дочери с диабетиком! С этим… Поплевко. Что о человеке скажешь, если у него даже фамилия такая! Ничего хорошего из этой затеи получиться не могло, это же ясно! Ну вот и высказала всё Кристине, выплеснула на девочку. Но ведь на то она и мать! А девочка, недолго думая, пошла и убила дитя в утробе. Что хотела этим доказать? Кому?

Изабелла Юрьевна взглянула на часы, тяжело поднялась со стула и медленно пошла к себе в комнату. Стрелки приближались к половине двенадцатого, когда она, накапав в стакан валерьянки, разделась и легла в постель. Уже почти задремала, когда в комнате Кристины вспыхнул свет. Вскоре в комнате послышался звук шагов, переместившийся затем в прихожую. Насторожилась: обычно Кристина спала крепко.

Почуяв неладное, Изабелла Юрьевна приподнялась на локтях. По доносившимся звукам можно было определить: дочь обувалась. Куда и зачем её девочка могла собираться в полночь?

Едва мать сумела добраться до двери своей комнаты, как щёлкнул замок в прихожей.

– Кристина, ты куда?..

Вместо ответа свет в прихожей погас, в проёме входной двери мелькнул силуэт дочери, и – дверь захлопнулась.

Ноги и руки с трудом слушались Изабеллу Юрьевну. Кое-как справившись с входной дверью, она в одной ночной рубашке шагнула на лестничную площадку, подошла к перилам. Плащ дочери мелькнул этажом ниже, простучали каблучки туфель.