Ника Ракитина - Мой далекий берег [СИ]

Пограничник присел на крылечко. Вынул из кармана краюху хлеба и рыбку, завернутые в платок. На пробу разложил на щелястой доске, обмахнув с нее пыль и сухие листья. Одними губами прошелестел:

— Дедушко домовой, соседушко домовой, приди хлеба-соли покушать, меня послушать…

Хмыкнул неловко. На заставах домовиков не случалось, отвык. Или успел въесться в кости рациональный мир за Чертой?

Ничего не происходило. Ястреб просто сидел, отдыхал, откинувшись к дверному косяку, вольготно вытянув ноги, подставив лицо неяркому по осени солнцу. Взгляд лениво скользилпо заросшему двору, каменной кладке забора, выглядывающей из зелени малой сараюшке: может, хлевушку, но, скорей, поварне или овину. Это потому что над двускатной тростниковой крышей торчала беленая некогда труба.

У трубы что-то шевельнулось, и на порушенный кирпичный край выплеснул дымчатый с салатными глазами котяра [19] Коту Яшке из города Керчи посвящается. Такой он и был. .

— Кис-кис… — позвал Ястреб.

— Сам ты «кис-кис»! — отозвался кот. — Между прочим, меня Яшкой звать. Так, правда, приглашаешь?

Голос у котищи был вибрирующий, басовитый, весьма неприятный. А поскольку коты даже на Берегу не говорящие, подумал Ястреб, то это оборотень, верней всего, домовой дух. Соседушки обожают перекидываться в серых котов.

Пока он вот так рассуждал, дымчатый Яшка одним изящным прыжком слетел на крышу, другим на каменный забор, а третьим скоком взял высоту крыльца и с урчанием впился в рыбку. Поди вот, поговори с ним сейчас.

— Перестань хихикать, — не прекращая жевать, отрезал доможил. — Я два года, считай, с хлеба на квас перебиваюсь. У, ряха бесстыжая!

— Так тебе квасу? Или пива?

Котище вытащил из рыбки зубы, но придавил ее лапой: а то еще сбежит… Ответил с жадным блеском в глазах:

— И того. И другого. И молока, молока побольше! Ну, чего расселся? Давай!

— А пузо не треснет?

Яшка гневно сощурился:

— Ты поговори у меня. Вот приду ночью и на грудь лягу! Или коням гриву к хвосту привяжу.

— Напугал ежа голым профилем… Нет у нас коней.

— Так ты врал насчет пива?

Ястреб протянул руку и решительно почесал разобиженного домового за ухом:

— Потерпи. Сейчас в лавку схожу.

К пиву, опять же, хорошо пошла вяленая рыбка. И не одна. Бока у котяры раздулись, глаза замаслились. Он развалился на крыльце, постукивая хвостом:

— Станем сказки сказывать?

— А работать?

Яшка совсем по-человечески вздохнул. Посозерцал, как выстреливают из подушечек и прячутся когти.

— Ты, навроде, спросить хотел… Или мне послышалось?

— Хотел, — Ястреб усмехнулся. — Ты только в кота перекидываться умеешь?

— Не только, — домовик потер лапой нос. — В горностаюшку еще, в ящерку-басилиска, опять же, в петуха черного… А что? Показать?

Ястреб ненадолго зажмурился, прижав глаза кулаками; потянулся и резко встал:

— Все. Пора двери чинить, темнеет уже. А мысль мелькнула. Как додумаю, скажу.

Входная дверь годилась уже только на дрова. Не найдя сразу ничего подходящего для замены, Ястреб дал себе зарок выбрать поутру доски и сколотить новую. Все это время Яшка терся поблизости, охал, лязгал, что-то ронял и, судя по отчаянному писку, пугал в зарослях мышей. Но даже весь этот шум не разбудил разоспавшегося Лэти. Может, и к лучшему.

— Ну, надумал? — не вытерпел, наконец, Яшка. Оказал из чащобы выпачканную землей и зеленью морду. Вид у него был устрашающий. — Или поужинаем?

— Что-о?!..

— А что? Я тут голодую и холодую, — домовой сделал попытку загибать пальцы, — дверь ты, опять же, сломал. Приплелся невесть откуда… Сплошной убыток хозяйству.

Пограничник обхватил руками щеки, не позволяя прорваться хихиканью. Закашлялся.

— Ну чего? Чего такого я сказал? Можно подумать, ты воздухом кормишься? Вставай, давай, кашу вари. Всухомятку питаться вредно.

— Кашу?

Котище похлопал загоревшимися в сумерках глазами:

— Ага, кашу. С молоком и сахаром. И маслом.

Ястреб, не вставая с крыльца, подпер скулу ладонью. Повертел головой, то ли восхищаясь, то ли возмущаясь Яшкиной наглости.

— Или не умеешь? Тогда черняя своего буди. Откуда выкопался такой? Не старик, а сед, и на лицо точно темный чулок натянули…

— Он проводник.

Яшка отскочил, выпустил когти, шерсть на загривке встала дыбом.

— Не бойся, он не за тобой пришел. Мы Берегиню ищем. Ее душу выплакать заставили.

— Вот и ладно, — домовик злорадно осклабился. — Пусть поживет, на себе почует, каково это — без души.

Отскочил, хрустнув ветками. Ястреб стиснул зубы, уложил руки на коленях.

— И тебе не совестно?

— Совестно?! А она братьев моих жалела? Когда они в Черте вместе с домами горели!! У нас души-то нет. И вырий нам заказан. Все, что есть — родной дом. И мы его по правде любим, не как вы. Пусть хоть теперь поймет!

Яшка забыл, что надо бояться. Вышел из зарослей весь, уперся лапами в землю, взглядом — в пограничника.

— Мы же плакали, мы же криком кричали, предупреждая о Черте. Что ж она не вмешалась?

— Я слышал вас… однажды. Когда Черта внезапно стронулась. Мы тогда шалашики из еловых лап сделали и хлеб в них положили…

— Нужны нам ваши шалашики!! Думаете, нам из дома в дом охота переезжать? Нужда гонит. А вы нам — угольки из старой печки, веник али валенок… Тьфу! Иные так и умирают вместе с домом. Потому что, любя его, от посмертия отказались. Знаешь же, что мы внешностью с пращуром сродственны. Тем, что дом ставил.

Он утер капнувшую слезу.

— Стыдно винить за глаза, — сказал Ястреб. Вынул ладанку, вытряхнул камушек на ладонь. Яшка вздрогнул. Но, как ни упирался всеми лапами, а будто притянуло. Обнюхал голубую капельку, щекотнув усами ладонь.

— Тебя, доможила, величают мышиным хозяином.

Котяра согласно кивнул. Не удержавшись, похвастал:

— Еще муравьям велеть могу, паучкам, мокрицам, землеройкам. Воробьям тоже, и ласточкам.

— Так вот. Мышка туда проберется, куда человеку хода нет. Пусть бы поискало серое племя эти камушки, Берегинины слезы. Как вернется к ней душа — тут ей и ответ держать.

Домовой сердито сощурился:

— Хитрый ты. Может, камушки в реку давно побросали, рыбам на потеху.

— Не верю. Пыльные воды боятся. Не зря два последних года сушь стоит.

— Это у меня в горле сушь стоит, — Яшка пнул пустую миску, из которой хлебал давеча пиво. — Так будет сегодня каша?

Пойманная взглядами старушек у подъезда, Татьяна Арсеньевна втянула голову в плечи и сгорбилась, как под мелким осенним дождем. Стесняться у нее поводов не было, а вот поди ты… Она взбежала по лестнице, сердито позвонила. Сергей Владимирович открыл мгновенно: будто стерег у двери. Запнувшись, Таня разглядывала его, точно впервые. С дверью, пожалуй, вышло случайно. Просто он вернулся откуда-то: на паркетном полу валялся совершенно неуместный рюкзак, на вешалке висела мокрая куртка. Бывший пациент стоял посреди прихожей в голубой, очень идущей к его загару рубахе, распахнутой у ворота, и некрашеных джинсах со шнуровкой по бокам. Босой. Под взглядом докторши он перемялся с ноги на ногу, вызывающе расправил плечи. Таня подумала, что мужчина выглядел бы красивее, не будь они столь широки. Проглотила слюну.