Ника Ракитина - Мой далекий берег [СИ]

— В нее можно уходить по-разному. Можно с проводником — как по обычной дороге. Под ладонью Берегини. А можно — будто в омут, с головой. Или в огонь. Мы там находили иногда обгорелые скелеты… Ведьмы, почти никто, не ушел вместе с нами. Им это грозило навечно потерей дара. А это даже хуже, чем руку себе отрубить. Волк, бывает, перегрызает лапу, чтобы выбраться из капкана. Они не смогли. А на Берегу начались гонения. Так вот, мне рассказывали. Нескольким ведьмам предложили отречься. Всего-то не заниматься ведовством… Зато сохранить жизнь. Но они предпочли уйти в Черту. Без проводника. Они уходили с песней Берегине на губах, пока не скрылись совсем. Они были настоящие ведьмы…

— Звучит, как страшная сказка.

— Это и есть страшная сказка. Спи.

Он ушел на кухню и долго пил отдающую хлоркой воду, а потом так же долго сидел, разглядывая в темном стекле свое двоящееся отражение. Насмешлива Пряха. Каждое утро просыпаться рядом с чужой женщиной и видеть ее глаза — бледно-серые, а не любимые: лиловые, а порой цвета корицы или янтаря. Благодаря ей — и видеть.

Дыхание спящего мужчины было ровным и мерным. Татьяна осторожно села, нашарила под кроватью тапочки. Крадучись, мышкою зашаркала на кухню, прихватив по дороге телефон. Кафель в кухне был голубоватым от заглядывающей в окно луны. Татьяна заползла на табурет между шкафом и столом, рядом с холодным подоконником. Накрутила диск. В темноте аппаратик казался голубовато-серым, но женщина прекрасно знала, что он ярко-алый — уступка рвущейся на волю из плена рациональности и педантизма душе. В одежде, больше всего на свете любя алое и малиновое, Таня все же выбирала нейтральные тона. А с телефоном уступила. Тем более что очень редко принимала дома гостей.

Номер, казалось, начисто позабытый, вспомнился сразу. Он принадлежал Павлу Стрельцову — Стрелку. Татьяна вместе с Павлом училась в мединституте. Только на третьем курсе дороги разошлись. Арсеньевна выбрала микрохирургию, а Пашка ушел в невропатологию. Искал панацею от болезни брата. И за Таней ухаживал оттого робко, что не хотел повесить ей на шею мальчишку-инвалида. Так и не вышло у них ничего. Потом Стрелок распределился в Борщевку, в отделение неврозов. Сколько они с Пашкой не виделись? Лет пять?

— Алло!! — знакомый бодрый голос заорал в ухо так, что Таня откачнулась. Зашипела:

— Тише, — и опасливо взглянула на стеклянную плотно прикрытую дверь. Точно Пашка мог разбудить Ястреба… Сергея.

— Чего ты молчишь? И в трубку дышишь? Ты кто?

— Я…

— Кто? «Я» бывают разные, — с назидательной интонацией Кролика сказал Стрелок.

Таня тихонько фыркнула. Годы Пашку не изменили.

— Таня… — ответила она и, испугавшись молчания, зачастила: — Паш! Стрелок! Ты меня забыл?

— Ты что, Танюха! А что случилось?

— Н-ну… может, я подумала…

— Ты знаешь, который час?

— Ой, извини…

— Ты звонишь через десять лет и глухой ночью. Что у тебя стряслось?

Она погрызла губы: неловко вышло ужасно. Выдавила через силу:

— Ну, мне нужен совет.

— Приезжай! Ко мне!

— К тебе? — переспросила она с ужасом.

Пашка на той стороне провода заржал, приводя Татьяну в ярость.

— Да не в психушку, — хихикая, уточнил он. — Ко мне домой. Адрес еще помнишь?

Адрес она все-таки переспросила. Она лишь вприглядку помнила дом — двухэтажную полуразвалившуюся хоромину посреди запущенного сада. Дениска, инвалид, не мог им заниматься, Пашке тоже хватало забот. Татьяна, стиснув зубы, подивилась собственной черствости. Ну, не любила… это не повод забыть человека на десять лет, а после кинуться к нему при первой беде…

— Я приеду… Завтра… после работы?

— Давай завтра, в семь. Будь!

— Будь, — она аккуратно вернула пищащую трубку на аппарат. Страшно было.

А Пашка нисколько не изменился.

В растоптанных шлепанцах, джинсах и черной футболке встречал на крыльце. Ежился от холода, встряхивал заросшей головой. Худой был по-прежнему, и такой же круглолицый. Подхватил под локти, затащил в дом. Разглядел при жидком свете укрепленной над дверью лампочки:

— Хороша… Проходи… Тих, ступенька шатается!

Татьяна нервным жестом поправила волосы, сумочка на длинном ремешке мазнула по стенке.

— Направо, в мою берлогу. Кофе? Чай? Посетитель должен расслабиться…

После этих слов Татьяна пожалела, что вообще сюда пришла. Но Пашка уже растворился в глубинах тихого и слишком просторного дома, и она присела на краешек кресла в захламленной, но отчего-то очень уютной «берлоге». Стала осматриваться. У себя дома она никогда не позволила бы такого: низкая тахта под пыльным плюшевым покрывалом, в тон ей тяжелые портьеры. Бра — стеклянный цветок на изогнутой медной ножке — с тусклой лампой внутри. Настольная лампа под старину на обшарпанном письменном столе, рядом с ней флейта и полуразобранный допотопный приемник. В углу секретер. Над столом несколько неразборчивых фотографий и большое шелковое полотнище на шнуре, свисающее с гвоздя: темно-синее с серебряной розой ветров. А к стене у тахты прислонена гитара и несколько деревяшек, обточенных, как мечи, даже с гардами. Позади них щит: миндалевидный, с железной нашлепкой посередине. Ох, еще один псих на бедную Татьянину голову. Ходят слухи, что психиатры через какое-то время уподобляются пациентам…

Влетел Стрелок с круглым фарфоровым подносом. На подносе дымился высокий заварочный чайник, позванивали чашки, сахарницу «с горкой» заполнял рафинад — лакомство редкое. Подарок благодарных больных? Еще имелась здоровая креманка с клубничным вареньем. Любимое. Вот же, не забыл. (Гостья улыбнулась) И темная бутылка рижского бальзама.

Пашка разлил чай по чашкам, присел, вытянув в проход длинные ноги.

— Вкусно, — пригубив, сказала Таня. Стрелок по-мальчишечьи сверкнул глазами.

— А сейчас ты ляжешь сюда и расслабишься…

— Нет!! — Таня подскочила, расколотив чашку, и кинулась к двери.

— Танюх… Вот дура! Я ж не Фрейд…

Она захлопала ресницами.

— Это он пациентов укладывал в полутьме, потому что их боялся. А я пошутил.

— Ну, Стрелок! — рявкнула она в сердцах. — И после этого душу перед тобой выворачивать?

Пашка хмыкнул, зажимая рот рукой. Выдавил, заикаясь:

— Н-нет. Поговорим, как коллега с коллегой.

Она наклонила голову. Взгляд наткнулся на злополучные осколки:

— Ой, извини. Уберу…

— Садись.

Он выскочил и вернулся с совком и веником, склонился у Танюшиных ног:

— Я замету, а ты рассказывай. Я внимательно слушаю.

Таня подумала, что способна простить Стрелку такое. Потому что он все равно человек легкомысленный, несмотря на годы. И у нее не возникает ощущения, что из-за другого дела он окажется невнимателен. Пожалуй, так ей даже проще. Интересно, это случайность или профессиональный прием? Таня пожала плечами.