Ника Ракитина - Мой далекий берег [СИ]

Похоже, не зря кормили.

Платье было двойным: внизу дразняще мерцает сквозь разрезы молочный, окаймленный золотой тасьмой шелк. Узкие рукава мыском приподняты у кистей, открывая тяжелые запястья [26] Запястья — здесь: браслеты. с ограненными «розой» яхонтами — такими, что и в серьгах и ожерелье: от них руки кажутся особенно тонкими. Сверху — синий с алыми языками, слегка тусклый бархат: распашная юбка, пояс под грудь, приподнятые на плечах, набитые конским волосом и перевитые алыми лентами рукава, разрезные, у локтя раскрывающиеся, как плод, тяжело упадая к ногам; опушенный мехом квадратный вырез, почти прозрачная косынка закрывает грудь, складками уходя под мех. К платью еще полагалась крытая ржавым бархатом накидка из седой, зимней, белки и флер-туманец, размывающий черты лица. Закрепив его шпильками, Сольвега отошла и залюбовалась; а рот Сёрен вообще как открылся, так и забылся. Ровно пять минут Савва был счастлив. А после, потирая красные от недосыпа глаза, стал вязаться к Сольвеге с обедом — и куда в него лезет столько?

По желтоватому каменному полу бродили резные мелкие тени, пахло увядающими листьями акации, и узорная решетка на окне казалась украшением, легким и совсем не страшным.

Магистрат перевернул насаженный на стержень кусок бересты.

— И мостовое не платил також.

Когда-то наставник Донатор учил Юрия, коли портрет не получается, сравнить натурщика со знакомым предметом обстановки или зверем. Отец-радетель походил на барсука и окосевший поставец. Было сие следствием пьянства, мордобития или болезни, но лик скривился на сторону, левый глаз заплыл, правый созерцал переносицу, а угол крупного рта прятался во вздувшейся щеке. Юрий подумал, что магистрат едва ли закажет свой портрет, разве что в сумерках и сбоку.

Со стуком перевернулась очередная табличка.

— И верейное не платил. И дымное. И подушное.

Единственный нежно-голубой глаз выразил укоризну.

— По две полшельги с каждого, включая пеню, и это выходит…

— А поелику из воздуха сгуститься не могли, — ядовито перебил Юрий, — то следует допросить воротную стражу на предмет утаения дохода.

Магистрат мучительно воздохнул.

— Допрашивали быть. А ежели пробрался в город через калиточку в городской стене либо через верх оной, имеет место подлое уклонение от обязанностей честного человека по выплате…

— Мостового, верейного и на каланчу.

— Правильно! — магистрат расцвел. — Итак, это выходит девятнадцать…

— Десять.

Магистрат сунулся кривым носом в бересты:

— И плата за дознание.

В ратуше было тепло и сонно, плавала в солнечных столбах пыль.

— Двенадцать, и не шельги больше.

— Прямо сейчас.

— Четыре, — Крадок вывернул мошну, показывая ее внутренности. Монетки покатились по столу, отец-магистрат живо прижал их дланью. Порскнул из-под рукава песок. Покосившись на Юрия, рядец быстро смел его на пол.

— Однако же терзают отцов-благодетелей сомнения. Поелику вверенный нам градец не узрел возка славного нашего сожителя и врачевателя, — магистрат пожевал нижнюю губу. Ей-ей, барсучина. — А челядин вельми много, три девки… Не колдун ли?

Мастер перегнулся через стол. Отец-магистрат подался назад, в словах тоже.

— Замечу также, — сказал он с печалью в голосе, — что охрана вашего дедушки оказала гостю тароватому, известному и полезному Кроме, гвалт и поношение.

Юрий вылупился от души:

— Что?

Ресницы хлопнули одновременно — черные, длинные, как песня, Юрия и белесые рядца.

— Гвалт и поношение. Вот, в грамотке записано.

— Гвалт, может, и был, — вздохнул знаменщик, — а поношения — не было.

— Как же не было поношения? Он же гостя этим… басурманом звал?

— Сколько? — спросил Юрий прямо.

— Пять.

— Упырь.

— Набавлю.

— Стукну.

— А вот это — не нужно! — воздел пухлые руки радетель.

— Две.

— Но возок представьте. И озаботьтесь прошением в гильдию о дозволении врачевания, поелику…

— Понял.

И они разошлись, почти довольные друг другом.

Сольвега стукнула по исхудавшему мешку. Взлетела пыль. Радостно засмеялся Микитка.

— Ой, держите меня! — всплескивая обвалянными в муке руками, охнула Сольвега. — Ох, трое держите, четверо не удержат!

Тумаш с Саввой рады были стараться. Андрей — не все синяки еще зажили, — чуя подвох, остался в стороне. И правильно. Неотразимая в ближнем бою Сольвега грудью разметала помощничков. Тумаша приложило об угол стола, Савву мало-мало не закинуло в очаг. Попытка возмутиться была пресечена неумолимо.

— У, ряхи бесстыжие, — свирепствовала ключница, — оглоеды, коты подзаборные. Совести у вас нет! Мыши скоро с голоду разбегутся. Толокна в кадушке на дне, по ларю с мукой ветер свищет, шемаханское пшено кончилось, а вы жрете да девок лапаете, саранчуки!

— Такую лапнешь, — прогудел Савва, потирая колено. — Себе дороже.

Сольвега метнула в него косой взгляд, грохоча в котле уполовником.

— «А когда я стану вот так, — осторожно прошептал Андрей, — то мне плевать, на какой стороне у тебя тюбетейка».

Масла в огонь подлил воротившийся Юрий. На крик и грохот в кухню прибежали Сашка, Ястреб и зареванная Сёрен — Лэти ушел с фрягом Хотимом Зайчиком. Ушел ненадолго — надолго обряд не отпустил бы, но сиротка все одно рыдала, как по покойнику.

Ястреб грохнул кулаком об стол, заставив кухонную утварь, на радость Микитке реявшую под потолком и гоняющую по углам взрослых дяденек, вернуться на предназначенные места.

— Десять шельг, — почти неслышно фыркнула Сольвега. — Это ж муки три мешка.

Ястреб выслушал, ухмыляясь, запустил пальцы в волосы:

— Да-а. Ну, лошадки есть. А вот где я им возок достану?

Мужчины переглянулись.

— Стоит у нас… какая-то развалина, — мученически признался Юрий.

— Так что ж ты… — мужчины вскинулись смотреть.

— Да, развалина, — Андрей пнул колесо. — И в печку не сгодится.

Ворота были распахнуты, по каретному сараю плавала подсвеченная солнцем пыль, пахло трухой и сеном — хотя сена здесь не хранили лет пятнадцать.

— Все равно исправлять придется, — Тумаш стал закасывать рукава.

Ястреб кивнул.

— А ты, Сольвега, с Андреем за конями. Через картину-ключ их в дом и можно бы завести, да по лестнице спускать намаешься. Ничего, дня через три пригоните. Сёрен за Микиткой присмотрит или с собой?

Ведьма-ключница пожала плечами. Улыбнулась полногубым ртом.

— Так коней ворочать не будем?

На нее вылупились.

— Ягодка, — отвесил челюсть Савва, — как ты это представляешь? Люди добрыя-а, мы тут вам паутинника убили, домишки порушили, коней свели, так теперь ворочаем; а игде у вас городская тюрьма?

— Я ж говорю, конокрады, — Сольвега казалась очень довольной. — Кстати, надо коням клейна сменить. Нарисуй мне исангские, ладно?