Адриан Чайковский - Дети времени [litres]

Она остается наедине с этим невыносимым изображением, восстановленным в ее разуме пиксель за пикселем.

Вот с чем она вела общение. Маска обезьяны снята, и вместо нее обнаружился вот этот шокирующий образ. Все надежды, которые она возлагала на свой великий проект, – в буквальном смысле единственное, что у нее оставалось во вселенной, – теперь разбились. На мгновение она пытается убедить себя, что ее человекообразные протеже все-таки где-то там прячутся от этой гнилостной цивилизации пауков, но ее разум больше не желает продолжать игры. Они сгорели. Теперь она вспомнила. Обезьяны сгорели, но вирус… сам вирус на планету попал. Это – единственное объяснение. Или, возможно, то, что она сейчас видит, могло бы возникнуть спонтанно при наличии миллионов лет нужных условий. Вирус стал катализатором, сконденсировавшим этот период до считаных тысячелетий. Действующая сила, которая должна была обеспечить ее триумф, вместо этого обеспечила появление чего-то жуткого и странного.

Она колеблется с принятием решения. Ей ясно виден путь отрицания: те сварливые обезьяноподобные существа с «Гильгамеша» в конце концов вернутся и положат всему этому конец – бездумно, как это всегда делали люди. Им будет все равно, обезьяны это или пауки. А она, Аврана Керн, забытый гений прежней эпохи, постепенно распадется до маразма и забвения на орбите планеты, заполненной процветающими муравейниками тех, кого она вынуждена признать представителями одного с ней вида.

Ее долгая история закончится. Последний утолок ее времени и ее народа будет стерт плодовитыми ордами ее далеких и недостойных потомков. Все будет потеряно, не останется и следа от ее долгих и одиноких столетий ожидания и внимания, ее триумфов – и ее последнего ужасающего открытия.

В Наблюдательной гондоле мало неизменных границ. Различные сущности, электронные и органические, больше не имеют четкого разделения: каждая полагается на других и заимствует другу друга ради элементарного повседневного функционирования. Аналогичным образом прошлое перетекает в настоящее при малейшем приглашении. Аврана Керн – или то, что считает себя ею, – заново переживает историю зеленой планеты и ее обитателей: их математический ответ, обучение монстров языку, мучительно-трудные разговоры, их преклонение, их мольбы, ставящие в тупик малопонятные истории об их достижениях. Она бессчетное множество раз беседовала с их великими умами: почитателями и астрономами, алхимиками и физиками, вождями и мыслителями. Она стала краеугольным камнем их цивилизации. Ни один человек не имел подобного опыта, не соприкасался с чем-то настолько чуждым. Вот только они не чуждые, конечно. В конечном счете их племя развивалось вместе с ее собственным. Пятьсот миллионов лет назад у них были общие предки – до того, как жизненные формы разделились на те, которые будут носить свои нервы на спине, и те, которые будут носить их у себя в брюхе.

Человечество никогда не встречало инопланетян, не имело с ними контакта. Если они и существуют, то их сигналы оставались незамеченными, были настолько чуждыми, что ни один человек не смог их заметить и признать в них свидетельства далекой жизни. Сторонники Керн и ее идеологии уже об этом знали и поэтому вознамерились распространить земную жизнь по галактике в возможно большем количестве разнообразных форм. Раз это была их единственная жизнь, они были обязаны способствовать ее сохранению.

Она прожила многие века рядом с народом зеленой планеты. Она и сопутствующие ей системы восторгались их победами, потрясались их поражениями и неизменно пытались преодолеть помехи и проблемы понимания. Теперь она их видит, да. Она видит их такими, какие они есть.

Они – Земля. Их форма не имеет значения.

Они – ее дети.

Она возвращается назад, вызывая столетия переговоров, втиснутые в электронную память, заменившие все последние отчаянные радиопесни прежней Земли. Она пересматривает все непонятные обезьяньи диалоги, которые теперь видятся в суровом и бескомпромиссном свете. Она прекращает попытки что-то им сказать и начинает слушать.

Точно также, как пауки способны использовать свои Понимания, чтобы записывать в свой разум новые знания (хотя Керн об этом понятия не имеет), так и она в своем нынешнем состоянии способна перепрограммировать свое мышление с гораздо большей легкостью, чем это можно сделать с мозгом человека. Она моделирует многие поколения разговоров, изменяя свое восприятие отправителей сообщений, прекращает попытки представить своих протеже как нечто, стоящее ступенькой ниже человечества.

Она понимает их не идеально, ибо немалая часть их разговоров остается загадкой, однако ее восприятие того, что они говорят, их забот, их взглядов – все внезапно почти становится на место.

И наконец она им отвечает.

«Я здесь. Я с вами».

Ему выдают корабельный костюм. Нельзя же ему являться в тонюсеньком спальном одеянии с открытой спиной, куда вставлялись трубки (хоть пока его не поймали, он и успел продемонстрировать свою старую рябую задницу половине команды).

Имя на его новом наряде было «Мэллори». Покопавшись в своей дырявой памяти, Холстен решил, что понятия не имеет, кто такой Мэллори, и не имеет никакого желания даже задумываться о том, существует ли этот Мэллори сейчас. Что бы он предпочел носить: одежду покойника или того, кто может в любой момент проснуться и потребовать ее обратно?

Он спросил насчет своего собственного костюма, но, похоже, его забрали и износили уже давно.

Когда ему принесли одежду, он увидел новых людей. Техники этого поколения оставили его в одной из лабораторий научников, переделанной в дортуар. Туда набили не меньше сорока человек: из стен торчали крюки для гамаков, и в некоторых кто-то еще спал. Вид у всех был испуганный и отчаявшийся, как у беженцев.

С некоторыми он поговорил. Узнав, что он на самом деле из команды, его забросали вопросами. Все хотели узнать, что происходит. И он, конечно, тоже хотел – но такой ответ их не удовлетворил. Для большинства из них последним воспоминанием была отравленная, умирающая старая Земля. Некоторые даже отказывались верить, насколько много времени прошло с тех пор, как они тогда закрыли глаза в стазис-камерах. Холстена ужаснуло то, как мало некоторые из этих беглецов знают о том полете, в который их отправили.

Они были молоды: естественно, подавляющая часть груза и должна была быть молодой, чтобы начать заново в тех условиях, в которых их разморозили бы.

– Я просто классицист, – сообщил им Холстен.

На самом деле он знал тысячи вещей, которые имели отношение к их ситуации, но ни об одной из них ему не хотелось говорить – и ни одна их не успокоила бы. С самым важным вопросом относительно их ближайшего будущего он помочь не мог, совершенно.