Курт Воннегут - Завтрак для чемпионов [litres]

Он не только обходился без мяса убитых существ – он и без живых существ обходился: без друзей, без возлюбленных, без любимых домашних зверьков. Когда-то он пользовался большим успехом. Например, будучи курсантом военной школы в Прэри, он был единогласно избран всеми курсантами выпускного класса полковником учебного корпуса – высший чин для выпускника.

Играя на рояле в баре гостиницы, он таил в себе много-много всяких тайн. Например, казалось, что он был тут, в баре, а на самом деле он отсутствовал. Он умел исчезать не только из бара, но даже с нашей планеты вообще путем «трансцендентальной медитации». Он научился этому приему у Махариши Махеш Йоги, который как-то попал в Мидлэнд-Сити, разъезжая с лекциями по всему свету.

Махариши Махеш Йоги, в обмен на новый платочек, немного фруктов, букет цветов и тридцать пять долларов, научил Кролика закрывать глаза и тихо издавать певучие странные звуки: «Эйиииимм…» Сейчас Кролик сидел на кровати в своем номере и мычал про себя: «Эй-ииии-м, эй-ииии-м…» Каждый слог этой мелодии соответствовал двум ударам сердца. Он, закрыв глаза, нырнул в глубины подсознания. Этих глубин редко кто достигает.

Сердце у него стало биться медленнее. Дыхание почти прекратилось. Из глубин выплыло одноединственное слово. Оно как-то высвободилось из-под контроля повседневности. Оно ни с чем было не связано. И это слово лениво плыло рыбкой, прозрачное, как легкий шарф. Безмятежное слово – вот оно: «ГОЛУБОЙ». Вот каким виделось оно Кролику:

А над ним выплыл другой прелестный шарф – вот такой:

Через четверть часа сознание Кролика, по его желанию, снова всплыло из глубин. Кролик отдохнул. Он встал с кровати и пригладил волосы двумя щетками военного образца – их подарила ему мать, когда его давным-давно выбрали полковником учебного корпуса.

Родители отдали Кролика в военную школу – заведение, где приучали к человекоубийству и унылому безоговорочному послушанию. Мальчику было всего десять лет. И вот почему сын однажды сказал Двейну, что ему хотелось бы стать не мужчиной, а женщиной, потому что мужчины так часто поступают жестоко и гадко.

Слушайте: Кролик Гувер восемь лет учился в военной школе спорту, разврату и фашизму. Развратом занимались мальчишки друг с другом. Фашизм был довольно популярной политической философией, которая объявляла священной только ту расу и ту нацию, к которой принадлежал данный философ. Фашисты проповедовали автократическое централизованное управление страной, где во главе правительства должен стоять диктатор. И все должны были безоговорочно слушаться такого диктатора, чего бы он там ни велел делать.

Каждый раз, приезжая домой на каникулы, Кролик привозил все новые и новые медали. Он научился фехтовать и боксировать, бороться и плавать, он умел стрелять из ружья и из пистолета, колоть штыком, ездить верхом, ползти по земле, пролезать сквозь кусты и незаметно выслеживать «врага» из-за угла.

Кролик выкладывал все свои медали, а мать, когда отец не слышал, жаловалась сыну, что жизнь ее с каждым днем становится все беспросветнее. Она намекала, что Двейн – чудовище. На самом деле ничего этого не было. Все происходило только в ее мозгу.

Но, начиная объяснять Кролику, почему Двейн такой гадкий, она тут же себя останавливала. «Слишком ты мал слушать про такое, – говорила она, даже когда Кролику исполнилось шестнадцать лет. – Все равно ни ты, ни вообще никто на свете мне помочь не может. – Она делала вид, что запирает губы на замок, и шептала сыну: – Есть тайны, которые я унесу с собой в могилу».

Конечно, о самой большой тайне Кролик догадался, лишь когда мать отравилась порошком «Драно»: оказывается, Селия Гувер давным-давно была не в своем уме.

И моя мать тоже.

Слушайте: мать Кролика и моя мать были разными человеческими существами, но обе они были своеобразно, экзотически красивы, и обе через край переполнены бессвязными мыслями и рассуждениями о любви и мире, о войнах, несчастьях и мировом зле и отчаянии и о том, что все же вот-вот настанут лучшие времена или вот-вот станет еще хуже. И обе наши матери покончили с собой. Мать Кролика наглоталась порошка «Драно». Моя мать наглоталась снотворного, что было не так чудовищно.

И у матери Кролика, и у моей матери была одна действительно непостижимая странность: обе они не выносили, когда их фотографировали. Днем обычно они вели себя прекрасно. Их странности проявлялись только поздней ночью. Но если днем кто-нибудь направлял на них фотообъектив, та из наших матерей, на которую нацелился фотограф, сразу падала на колени и закрывала голову руками, как будто ее собирались убить на месте. Очень было страшно и жалко на нее смотреть.

Мать Кролика по крайней мере научила его, как обращаться с роялем – такой музыкальной машиной. У него по крайней мере была своя профессия. Хороший пианист мог легко получить работу – он мог играть в любом баре почти в любой части света. Кролик был очень хорошим пианистом. Военное обучение, несмотря на все полученные медали, ему на пользу не пошло. В армии узнали, что он чурается женщин и вдруг может влюбиться в какого-нибудь другого военного, а терпеть такие любовные экивоки в вооруженных силах не желали.

А сейчас Кролик Гувер готовился к исполнению своих профессиональных обязанностей. Поверх черного свитера с большим воротом он надел черный бархатный смокинг. Он поглядел в окошко. Из окон более дорогих номеров открывался вид на Фэйрчайлдский бульвар, где за прошлые два года было зверски убито пятьдесят шесть человек. Номер, где жил Кролик, находился на втором этаже, и в его окно была видна только часть голой кирпичной стены бывшего Оперного театра Кидслера.

На фасаде бывшего Оперного театра красовалась мемориальная доска. Мало кто понимал, что именно она означала, но надпись там была такая:

В Оперном театре впоследствии и обосновался Городской симфонический оркестр Мидлэнд-Сити – группа страстных энтузиастов, любителей музыки. Но в 1927 году они остались без пристанища: Оперный театр превратили в кинотеатр «Бэннистер» . Пристанище они обрели, лишь когда был выстроен Мемориальный центр искусств имени Милдред Бэрри.

«Бэннистер» был самым известным кинотеатром Мидлэнд-Сити, пока его не поглотил район самой высокой преступности, который все больше и больше захватывал северную часть города. Теперь это уже был никакой не театр, хотя из ниш в стенах зала выглядывали бюсты Шекспира, Моцарта и так далее.