Юлия Шамаль - Система [litres]

Существует некий предел, после которого в человеке притупляются все чувства. Даже страх смерти. Я перестала смотреть на пейджер. Я была уже настолько измучена и физически, и морально, что мне стало все равно. Умру ли я. Буду ли жить дальше в зоне Е.

Единственное, о чем я думала, – это о еде. Есть хотелось невыносимо, и есть было нечего.

Не знаю, сколько времени я провела в лазарете. Может месяц. Может год. Таблетки, уколы, капельницы, взгляд медсестры на пейджер. Блевотина имени Буклийе, капельницы, таблетки. Медбратья с носилками, проходящие мимо. Внимательные глаза медсестры. Жидкий суп без мяса. Голод. Дни слились в одну нескончаемую тошнотворную череду.

А потом пришел Серега.

– Эй ты, – услышала я однажды голос откуда-то сверху.

Я разлепила опухшие веки. Он стоял у постели, смотрел на меня и лыбился. (Я намеренно употребляю это слово, глагол «улыбаться» в зоне Е не использовался ни при каких обстоятельствах.)

– Гляди-ка, не сдохла.

– Привет, чмо, – ответила ему я хрипло от долгого молчания. Освоила-таки этикет нижних зон.

Серый заржал от удовольствия.

– Крепкая, стерва, – одобрительно сказал он, садясь в ногах кровати. – Я еще тогда корешу сказал, эта стерва, если не сдохнет, всех тут порвет. Ей-ей, так и сказал.

Я прокряхтела в ответ на это что-то невразумительное.

– Как ты?

– Хреново, – сказала я искренне. – Жрать хочется, сил нет.

– Аааа, – сказал Серега, – это я предвидел.

Он воровато оглянулся, полез за пазуху и достал кусок хлеба и плитку шоколада.

– Держи, – сказал он торопливо, – и спрячь под подушку побыстрей.

– Какое прячь, я лучше это съем!..

– Прячь, говорю, дурында, не спорь! Ночью сожрешь. Если поймают, нам с тобой кердык.

Он красноречиво провел большим пальцем по шее – от уха до уха, его глаза смеялись.

– Да мне пофиг на это.

Дрожащими руками я разорвала пленку и жадно откусила большой кусок хлеба. Потом взялась за шоколад. Хлеб был серый и не первой свежести, а шоколад покрылся белой коростой, но ничего вкуснее я не ела за всю свою тридцатилетнюю жизнь. Покосилась на соседок. Те неподвижно белели тушами на своих койках.

– Я когда узнал, что ты не сдохла, не поверил сначала. Думал, тебя в утиль давно свезли. Ты ж кашляла как и все, с кровью. А кореш тут мне говорит, помнишь, грит, ту стерву, что с врачихой спорила? Кочумает себе в четвертом корпусе. Схожу-ка, думаю, посмотрю…

Он болтал и, смеясь, смотрел, как я ем.

– Во жрет, а? Обертки спрячь…

Он стал ходить ко мне через день. Носил в основном хлеб и сладкие батончики. Иногда сыр – дешевый, химический. Мяса, овощей, фруктов в зоне Е, как выяснилось, практически не было.

Сначала я боялась медсестер, а потом поняла, что Серега с ними как-то, видимо, договорился, потому что ходил он ко мне в любое время и свертки свои носил, практически не скрываясь.

Мы много болтали, и постепенно я узнала всю Серегину жизнь.

Он родился в зоне D в семье классического броветариата. Его отец был водителем с рейтингом в четыре балла. Водил те самые устаревшие вонючие автомобили, которые еще сохранились в нижних зонах. Переучиваться и повышать баллы – это было не про Серегиного отца. Днем он работал в транспортной службе завода по переработке ядерных отходов, а на ночь приходил домой к жене. Одной из тех счастливиц, что выиграли сертификат на ребенка, который раз в год разыгрывался в зоне D в режиме Свободной лотереи.

Серегиным воспитанием толком никто не занимался. Мать обслуживала команду роботов-пылесосов в круглосуточной рабочей столовой. Закончив Свободную школу и сдав ЕРЭ на три и три десятых балла, Серега принял решение пойти по стопам отца – работать шофером завода.

Но водителем его не взяли, эта должность требовала рейтинга не ниже четырех. Тогда Серый устроился контролером погрузки промышленного мусора и все, вроде как, пошло неплохо, но у него не сложились отношения с начальником. Система сочла, что он грубо разговаривает со старшим по должности – охотно верю, что так оно и было, – и понизила Серегу на один балл. Он стал двубалльником. С зоной D пришлось попрощаться – Серега переехал в Е и стал здесь помощником санитара медицинской транспортной службы.

Обитатели зоны Е, как я теперь понимала, делились на два типа: те, у кого один балл, и те, у кого их два. Однобалльники были при смерти. Двубалльники – пока что нет. Первые отправлялись на тот свет, вторые обеспечивали им сопровождение. Зона Е была гигантским хосписом. Или, если говорить Серегиным языком, свалкой. Сюда свозили тех, кого уже было не спасти.

Интересно, что на правой руке Серого были биочасы. Примитивные, хуже тех первых, что купили мне на девятилетие, но все же настоящие биочасы. Я спросила Серегу о том, почему у него биочасы, а у меня пейджер.

– Ну это, – сказал он, бегая глазами. – Короче, у больных тут пейджера…

– Это я и сама вижу, – перебила я его, – почему это так, спрашиваю?

– А я – знаю? – огрызнулся он.

Он не хотел говорить, но я поняла. Наличие биочасов у однобалльников было нецелесообразным. Пейджер имел минимальные опции, необходимые умирающему.

Однажды ночью мне приснился отец и почему-то дядя Леня, который учил меня латыни и спорил с моим отцом о том, этично ли контролировать мысли.

Папа и дядя Леня вдвоем стояли снаружи, за окном лазарета – в моем сне у лазарета были окна. Отец держал в руке мышь. Обычную мышь, серую с белыми пятнами. Они что-то кричали мне, а я не слышала – оконные стекла были толстыми. Я металась по всему ангару, пыталась открыть окно, ничего не получалось, тогда я схватила откуда-то взявшийся молоток и начала бить по стеклу. Стекло не поддавалось. Я колотила чаще и сильнее. Старалась не оглядываться – за спиной раздавались голоса, собирались люди, кто-то пытался меня остановить, схватив за локоть. Я вырывалась и, зажмурив глаза, продолжала бить по стеклу. Окно покрывалось трещинами. И сквозь эти трещины пробивался голос отца:

– Информация! Информация! Слушай Леньку! Забери у него информацию!..

Я проснулась и сначала долго не могла вспомнить, где я, – дома с Тимом или ночевала у мамы. Потом вспомнила. Села на постели. Подумала о том, когда уже, наконец, медсестры соберутся поменять нашему ряду серое страшное белье. Поймала себя на мысли, что реже стала кашлять и уже давно не видела крови на подушке. То ли уколы немного помогли, то ли эта благотворительная жижа. А скорее всего, Серега с его нехитрой кормежкой. Вчера его не было, значит, придет сегодня. Кстати, который час?

Я потянулась к пейджеру и не поверила своим глазам.

Время было как время – восемь часов тридцать две минуты. Температура тела – 37,35 градуса, такой она у меня и была в последние дни. Все как обычно. Необычным был только рейтинг.