Илья Варшавский - Сборник

— Паскудство, — сказал Ремизов, допивая кофе, — паскудство и мрак в моей душе, когда я думаю о Чио-Сан. Вот тебе, командир, доверили юное существо, а что ты сделал, чтобы подготовить ее к работе в космосе? Знаешь ли ты, хотя бы, к чему ее тянет?

— К шоколаду. За последние двадцать часов полета наши запасы уменьшились, по крайней мере, на десять килограммов. Это, пожалуй, единственные реальные следы ее пребывания на «Хариусе».

— Принцесская жизнь! Девичьи грезы в межзвездном пространстве. Пора кончать муру, командир! Девочке нужно посмотреть настоящих людей в работе. На Галатее ей нечего делать, справочное бюро космодрома — не место для практики. Команду «право на борт» и заворачивай к аннигилистам.

«Очень здорово у тебя получается, ревизор, — подумал командир, раскомандовался здесь, пижон, а за перерасход горючего отвечать мне?»

Ревизор проводил глазами долговязую фигуру командира и усмехнулся в усы. Он знал, что через три минуты «Хариус» изменит курс.

Ремизов с трудом протиснул тело в узкий входной люк аннигиляционной станции и подал руку Чио-Сан.

Поперек дороги у них лежал лупоглазый юноша, выдавливавший угри перед большим рефрактором.

— Кто тут старший? — спросил Ремизов.

Юноша с интересом разглядывал свой нос, не обращая внимания на прибывших.

— Я звездный ревизор, — продолжал Ремизов, — мне нужно видеть начальника станции, или главного аннигилиста, не знаю, как величать правильно.

— Извиняюсь, — сказал юноша, отрывая взгляд от рефрактора, — я не знал, что вы лягавый. Пойдемте.

— Беня! — крикнул он куда-то в пространство. — Тут лягашонок с системкой прибыли, будут капать на нас в Совет Звездоплавания,

— Я уже хочу повеситься от внутренних противоречий, — сказал появившийся из люка над головой тощий брюнет, — хиляют по космосу с чувихами, а у меня мальчики третью неделю не кормлены! А чего их носит в космос? Здесь не Ланжерон и, если говорить откровенно, даже не Дерибасовская. Здесь, не к ночи будь сказано, космический филиал Аннигиляционного института Академии Наук, а я — Бенцион Крик, его начальник. Ну, Жора, делать нечего, будем знакомиться, зови всю гопу.

Лупоглазый засунул два пальца в рот и издал свист, от которого у Чио-Сан подкосились ноги. Первым в отсеке появился седобородый старец с недожеванной подметкой во рту. Ремизов без труда узнал в нем крупнейшего радиофизика Евсея Федоровича Акулкина.

— Что, Беня, подвезли рубон? — спросил тот, не вынимая подметки изо рта. — Я голодный, как амеба.

— Рубон в Одессе, у тети Песи, — бодро ответил Крик, — доедывай колеса, нам опять вместо консервов прислали чудика для проверки.

Отсек быстро заполнился народом. Какой-то тип в светозащитных очках подошел к Ремизову и нежно обнял его за талию.

— Гопа, живем! — закричал он, показывая аннигилистам кожаный пояс, снятый с ревизора. — Грандиозный улов. Поздравляю с ухой!

— Мальчики, ша! — рявкнул Крик. — Я вас собрал здесь, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие: к нам прибыл ревизор. Он-таки да, хочет познакомиться с работой станции. Покажем ему, Евсюша, настоящую аннигиляцию? Слизнем Млечный путь!

— Как кобелю муху, — заржал седобородый, — как кобелю сожрать муху! Смотри, стукач, как мы его сейчас хряпнем!

Чио-Сан, завороженная, следила за манипуляциями прославленного радиофизика. Его руки с умопомрачительной скоростью летали по верньерам пульта.

— Смотри на экран глазами! — кричал Беня. — Сейчас от пройденного Млечного пути останется одна красивая легенда! Давай, Евсейчик!

Нестерпимо яркая вспышка аннигиляционного взрыва осветила экран.

— От дает копоти! — орал Беня. — Давай, Евсей, схарчим для дорогого гостя Крабовидную Туманность!

— Как кобель муху, — захлебывался седобородый, — сейчас мы и ее хряпнем!

— Давай, давай! — кричали аннигилисты, подбрасывая Чио-Сан к потолку.

Положение становилось критическим.

«Если эти очаровательные забавы продлятся еще полчаса, то у нас не останется ни девчат, ни галактик, — подумал Ремизов, — нужно принимать меры».

— Гопа! — голос ревизора перекрыл голоса веселящихся ученых. Жалую вам с ревизорского стола десять декалитров спирта!

Громовое «ура» прокатилось по отсеку. Седобородый подскочил к Ремизову и укусил его в нос.

— Свой в доску! — сказал Крик, хлопая ревизора по животу. — Я же слушал у него курс тау-механики!

«Испортят практикантку, — подумал Ремизов, поглядывая на группу ученых, обступивших Чио-Сан, — уж лучше бы она жрала шоколад на „Хариусе“…».

(1963)

Вероятно, у многих на памяти газетная шумиха, поднятая по поводу таинственного исчезновения молодого, талантливого физика Джеферса Эплтона.

Высказывались предположения, что Эплтона, работавшего длительное время в секретной лаборатории ядерной физики, попросту украли русские.

В выводах сенатской комиссии, расследовавшей дело, очень туманно говорилось, будто Эплтон, лишенный в последнее время допуска к секретным работам из — за симпатий к красным, изменил родине и бежал из Америки в одну из стран Восточной Европы.

Думаю, сами авторы этого заключения прекрасно знали, насколько оно абсурдно. Им лучше, чем кому — либо, было известно, что именно в последние годы жизни Джеферс находился под неослабным наблюдением ФБР. Он слишком много знал, чтобы ему так просто дали удрать.

Что же касается обстоятельств его ухода из лаборатории, то, как мне известно, он сам отказался продолжать начатую им работу.

Эплтон был очень богат. Вряд ли он питал симпатии к коммунистам.

Истинные обстоятельства дела известны только мне — невольному убийце Джеферса Эплтона, моего сводного брата.

С Джеферсом мы познакомились, когда нам было по пятнадцать лет. Его мать была второй женой моего отца.

Виделись мы с Джефом очень редко — он учился в колледже закрытого типа и приезжал домой только на каникулы.

Он был весьма странным юношей, приводившим в отчаяние своих воспитателей. Я помню грустные разговоры мачехи с моим отцом о бездарности Джефа. Даже она считала, что Джеф тупица. Особенно трудно давались ему математика и физика. Мне кажется, он просто не мог заучить ничего такого, в чем бы не чувствовал строгой связи между следствием и причиной.

Уже будучи крупным ученым, он однажды признался мне, что так и не смог выучить до конца таблицу умножения и в сомнительных случаях всякий раз прибегал к шпаргалке, сохранившейся со школьных времен.

Джеф всегда во всем сомневался. Даже простые истины никогда не были для него очевидными. Он вечно искал во всех явлениях скрытый смысл. Его влекла первопричина вещей. Поскольку школьная программа никогда не могла ответить на бесконечные «почему», появлявшиеся у него по каждому поводу, он ясил теми представлениями об окружающем мире, которые сам придумывал. Учителя его не понимали, он с большим трудом переходил из класса в класс.