Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

Его перебил голос:

– Мне это напоминает те ночи, когда на берегах озера Поншартрен танцуют большие Королевы Ху-Ду. – Меж двух человек протиснулся Озон, коренастый пигмей с шафранными волосами. Его густо-мускулистая грудь, полуприкрытая жилетом в дамасских разводах янтарной филиграни, вздулась.

– Перво-наперво, – сказал он, – они пишуть имя человека вокруг яйца цесарки девять раз, а потом снаружи имени делають девять крестов. Когда человек этот убухиваеться вусмерть, Титу Альберту дають супную миску. Он – святой Ху-Ду, который очень любит супные тарелки. – Пигмей встал перед Озиманидием, уперев подбородок тому в кинжал для добивания врагов.

– Очень похоже на скверную ночь на Конго-сквер, – согласился Бон Тон Рулетт, прислушиваясь к тому, какие звуки издают негритоиды, выколачивая из овечьих костей на палубе ритмичное ра-та-та, ра-та-та-та. – У меня от такого мороз по коже.

– Месье Ле Цуцик, – произнес Озимандий, обратившись к пигмею по кличке, которой тот терпеть не мог. – Вам не придется очень долго переживать из-за Ху-Ду. – Он отвернулся и показал подбородком на батареи компьютеров. – Благодаря машинам «Ай-би-эм» общественные классы исчезнут, и всей вселенной наставят рога.

Меся воздух мясистыми руками, Озон произнес:

– Истинно, мы гораздо героичнее продвигаемся к борьбе рас.

– Утешительно знать, – саркастически заметил Рулетт, – что отныне компьютеры станут предоставлять размеры носов для всех наших картин и скульптур; нам придется лишь нажимать кнопку – или проявлять парочку микропленок. – Он рыкнул, мелькнув в ночи кончиком языка. – Машина «Ай-би-эм» вычистит всю пахоту и бюрократию второсортных художников.

– Не забывайте о второсортных архитекторах, – сказал Озимандий, оглядывая компьютерную машинерию. – Только подумайте, что бы из этого сделал Ле Корбюзье.

– Ле Корбюзье был придурок, – рьяно согласился принц Рулетт. Его зулусские черты дернулись, и многие татуировки, покрывавшие его лицо, пошли рябью. – Хитлер страдал от тех же иллюзий, что и бедняга Ле Корбюзье. Не забывайте, я знавал их обоих, и оба они были архитекторы. Ле Корбюзье был тварью убогой, работал в железобетоне. Человечество высадилось на луну, а вы только представьте – этот паяц, бывало, утверждал, что мы с собой потащим туда мешки с цементом. Тяжесть его ума и тяжесть бетона вполне заслуживают друг друга.

– Для Хитлера, – сказал Озон, – райнские леса были метафорой устремлений готической соборной архитектуры. – Озон извлек сворю кукурузную трубку, и из его раздутых ноздрей повалили веера дыма. – Хитлеру было хлебом не корми дай лишь этих старых тевтонских легенд про Германию лесов и охотников, живших мечом и кинжалом. – Пигмей схватился покрепче за медные леера воздушной палубы и рывком подтянулся на нижние снасти. Глядя сверху вниз на двоих человек, он произнес: – Хитлер был так парадоксален. С одной стороны – подлинный человек Двадцатого Века, использовал новейшие достижения техники, компьютеры, лазеры и все виды современных вооружений. А если их еще не изобрели, он волею своей подталкивал к их изобретению. Однако в то же время он был суеверен и мог сказать: « Das Maschinenenmenschen gehen aufeinander los, um zu entdecken, sie zwar keinen Geist besitzen, aber sterbend den Geist aufgeben können» – «Люди-машины напада́ют друг на друга, дабы узнать, как бы ни были они бездуховны, что они по-прежнему способны отречься от призрака».

– Художественно и философски он был дислексик, – проворчал Озимандий. – Поддерживал Ницше, а ассоциативно – и Шопенхауэра. Однако Шопенхауэрова теория слепой, стремящейся и неугомонной воли отнюдь не была призывом к политике, основанной на понятиях крови и расы; а его этика отрицанья жизни едва ль была близка Адольфу Хитлеру и его соратникам.

– Быть может, он намеренно пренебрегал этим толкованьем, – ответил Озон. – И, наверное, подменял эту веру сюрреальным позитивизмом, который выводил из негативизма, – положительное действие из отрицательной мысли. Сновидческая деятельность – воспитание сновидения наяву – играла большую роль в натуре Хитлера. И это тоже у них было общим с сюрреалистами.

Бон Тон Рулетт вгляделся в Озона из-под торопливых жучиных своих бровей.

– Когда обреченных французских евреев тысячами сгоняли на спортивные арены, какие некогда служили дружелюбным развлеченьям, – вот это у нас сюрреалистическая ситуация. – Он глянул на хмурый свет полумесяца, низко висевшего на востоке над Оксфордом, над Восточной Англией, над Северо-германской равниной, над Россией, над всем медленно перемалывающимся земным шаром. Он продолжал говорить: – Хитлер часто утверждал, что сюрреализм, как и он сам, возник из бунта против условий человеческой жизни в том виде, в каком они существовали в природе и обществе Девятнадцатого Века.

– Одна из особенностей истинного художника – в том, что способен превратить скуку в художественное произведение, – вставил из темноты Озон.

– Возможно, Хитлер – и прекраснейший практик сюрреализма, но отцом его был Аполлинэр, – заявил Принц Рулетт с уверенным росчерком черной своей руки. – Это Аполлинэр изобрел словечко «сюрреализм». Никто из нас не вправе сомневаться, что с его смертью некая часть парижской жизни, небезразличная к литературе и искусству, изменилась навсегда.

Озон ничего на это не сказал, но в знак тактичного согласия показал открытую ладонь.

– Смерть Аполлинэра, – продолжал Рулетт, – в ноябре 1918 года лишь на шесть лет предваряет публикацию «Первого манифеста сюрреализма». – Он вывернул наружу свою мартышечью ступню. От лодыжки и ниже левая нога его напоминала обезьянью лапу, и он поплотнее вжался кожистыми пальцами в палубу. Обезьянью шерсть его трепал ночной ветерок, но лапа проворству его вовсе не мешала, и он держал постоянное равновесие против налетавшего ветра. – Именно Аполлинэр же сказал, что нам вовсе не обязательно начинать с общепризнанной «возвышенности». Начать мы можем и с повседневных случаев. – Он двинул обезьянью лапу вперед и ею же, как третьей рукой, уцепился за леер ограждения. – Чтобы перевернуть вселенную вверх тормашками. Он умолк.

– Хитлеру никогда не хватало терпения на отдельных членов группы сюрреалистов. Он ссорился с Бретоном. И я помню Макса Эрнста – озлобленного эмигранта, в войну вынужденного осесть в Нью-Орлинзе. Я там с ним встречался далеко не раз. Наша последняя встреча состоялась жарким июльским днем 1942 года. С ним и его женой Пегги мы условились ехать на пикник. А когда я прибыл к ним, он еще не выходил из студии, где накладывал последние мазки на «Юношу, заинтригованного полетом неэвклидовой мухи». Быть может, в шутку он вручил мне свою кисть. «Вот, – сказал он, – поучаствуй. Давай изобретем с тобой живопись действия!» И я поднял кисть и тряско добавил череду красных точек, что видны под правым глазом этой парящей головы. Я так и не спросил его, что эта голова представляет. В этом не было бы смысла. Быть может, волк или лошадь, но чем бы ни была она, та вихрящаяся геометрия черных кругов его завораживала.