Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

Рукописи были сгруппированы в три тома. Два выглядели вполне заурядно, а вот третий, на вершине стопы, был переплетен в дорогой золоченый пергамен. Энкарнисьон провел по обложке пальцами. Пергамен наощупь казался мягкой плотью. Если не считать корешка, слегка обесцвеченного рыжеватыми пятнами, книга выглядела только что отпечатанной и никогда не читанной. В золотые ячеи сетки ар-нуво, украшавшие крышку переплета, граф Бекфорд вставил изысканный сапфировый кабошон. Книгу скрепляла металлическая застежка. К сетке золотой цепочкой крепился ключ – желтовато-зеленый сердолик, вправленный в перстень-печатку. Энкарнисьон взял его в руку, вставил в замок и повернул одним легким движеньем.

И подался вперед. Старина Разящая Рука нервно всполз на стол рядом с манускриптом и тихо улегся. Перед тем, как раскрыть книгу, Энкарнисьон ощупал необычайный пергамен. Граф Бекфорд наверняка был богатым и увлеченным библиофилом, подумал он.

Крышка переплета открывалась медленно – граф даже разработал для нее подъемное устройство. Подпись Артура Шопенхауэра, нацарапанная бурыми чернилами, лежала пред ним на иначе незапятнанном пергаменовом фронтисписе. Чернила, как и сама книга, казались свежими. Впервые он смог ощутить присутствие философа в этой маленькой комнате. Невольно ум его возвратился в тесное жилье на Олдэм-стрит – трактир «Лебедь». Невозможно было представить там Шопенхауэра за работой. Интересно, подумал он, писал ли философ свои книги за столами читального зала публичной библиотеки внизу, бок о бок со студентами из Института науки и техники и Университета.

Он перевернул первую страницу. Пергамен под его пальцами был весь исписан убористым почерком – отчасти по-немецки, отчасти по-английски. Пергамен был нов, почерк разборчив.

Старина Разящая Рука застонал. Головка его побелела. Рассеянно, не отрывая глаз от страницы, Энкарнисьон снял пенис со стола и положил его на пол, чтобы к головке снова прилила кровь. Снова устроился поудобней, приподнял раскрытую книгу и прислонил ее к двум другим томам. Затем откинулся на спинку кресла, пристально водя взглядом по строкам.

И почти сразу же Старина Разящая Рука снова поднялся с пола, только теперь – просто в воздух. Член застонал и зловеще залопотал, но Энкарнисьона так поглотило чтение рукописи, что он не заметил его возбужденья. А тот шлепал губами. Щелкал зубами. Углы его рта измарались голубой пленкой. Сам рот, как рыбьи жабры, конвульсировал.

В свежей попытке устроиться удобней Энкарнисьон повернулся на кресле боком и упер манускрипт Шопенхауэра в жесткие лобковые волосы Старины Разящей Руки. Первым намеком на то, что не все ладно, стала паралитическая дрожь пениса. Энкарнисьон поднял взгляд: его член стоял пред ним несгибаемо и жестко, маленький рот его едва не касался стены, а с его зубов стекала тонкая вялая струйка. Его потряс еще один спазм. Энкарнисьон видел, как волна этой дрожи пробежала вниз по всей его длине, затем снова вернулась ко рту.

Он издал беспомощный хнык и испустил струю золотого меда, забрызгавшую всю стену и попавшую даже на потолок. В жидкости завязли сотни дохлых пчел; многие обрушились с потолка на Энкарнисьона кошмарным ливнем. Разящая Рука покачивался перед ним в воздухе, словно какой-то процветающий сорняк. Дрожь, сотрясавшая его, набирала скорость. От мошонки вверх по всей длине прокатился еще один спазм. Снова брызнул мед – теперь и на дальнюю стену. Он смотрел, как пятно расползается по стене, постепенно являя в своей субстанции куски бананов, воздушную кукурузу, крабовую пасту, паштет из гусиной печенки и яблочную кожуру; все это стекало и снова падало на пол.

Энкарнисьону стало дурно. То, чего он ждал все эти месяцы, превращалось в худший кошмар. Как ему потом объясняться с хранителем? Придется уйти немедленно и тишком выписаться из «Мидленда».

Старина Разящая Рука тыкался ртом в стену, забираясь все выше, глотая столько меда и кусочков в нем, сколько в него помещалось, пока его не скручивало новыми спазмами, и все опять не вываливалось наружу. Кость его окаменела, отчего Энкарнисьону пришлось рухнуть обратно в кресло, а член с диким воплем изрыгнул еще один ком меда, растекшийся по всей комнате.

Энкарнисьон начал слабеть. Изверженья лишали энергии все его тело. Если они не прекратятся вскоре, он лишится чувств – это он знал. Словно во сне наблюдал он за Разящей Рукой, все еще напряженным и щерившимся, – словно из его промежности вырастал ополоумевший древесный ствол. С трудом он сосредоточил взгляд на рукописи – к счастью, та еще оставалась чистой и сухой.

Словно прочтя его мысли, Старина Разящая Рука повернулся и обратил на него свой злобный взор. Меж его лязгающих зубов застряли ошметки кожуры и дохлые пчелы. Он открыл рот и, Энкарнисьон был в этом просто уверен, – захохотал; от безумного, злорадного этого звука волоски на поблескивавшей его головке встали дыбом. Вдруг пенис принялся сворачиваться кольцами, снова и снова, как гусеница. Рот его навис над хозяином. И тут он изверг последний груз своего кипящего меда. Тот, казалось, течет неостановимым потоком. Рукопись вырвало из рук Энкарнисьона, и она исчезла в сладко пахшей волне у него между ногами. Кусочки ананаса и крабового мяса отскакивали от него, и последнее, что слышал он под напором меда, – Старина Разящая Рука торжествующе насвистывал.

Безутешный Принц Рулетт держал мешок из кожи, наполовину надутый негритосским дыханьем, и сердито обвертывал им свою руку. У негритоидов Озон собрал двадцать таких мехов. Их наполнили, и он разложил их на двадцать столиков из формайки и проколол каждый золотым кинжалом.

За исключением черного француза, его компаньона-пигмея и двадцати издохших шкур, столовая для сотрудников «Кендала Милна» была пуста. Принц потягивал каппуччино, и в его тропических чертах отчетливо читалась экзистенциальная тревога. Он смотрел в эркеры ресторана. Холодному мэнчестерскому солнцу, уже обузе, исключительно не удавалось согреть его мысли.

– Они хотя бы еще здесь, – пискнул Озон.

С усильем Рулетт сосредоточился взглядом на здании напротив. С викторианских башенок банка «Мидленд» свисали три пустые Черные Кожи.

Две ночи назад, когда «Freude» стоял на якоре на своем швартовом месте на крыше, Озимандий выпустил над Мэнчестером тысячи таких шкур – то был его жест доброй воли.

Принц возложил тяжелый свой череп на пластиковую спинку сиденья и воззрился на шкуры, трепавшиеся утренним ветерком, как пуповины. В последний раз он видел их в деле во время Негритосских Войн на Буме дАрбанвилль. Тогда их наполняли чем-то гораздо смертоноснее черного воздуха. Для ведения мягких боевых действий в них обычно закачивали кипящий вар – сама плотность влекла их к земле медленными эксцентрическими спиралями. Предназначены они были взрываться на высоте около шестидесяти футов раскаленным дождем черного вара и могли истребить сухопутную армию. В жесткой же войне черные шкуры бывали ядерными.