Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

Ситуация лишь ухудшилась после того, как в начале 1940-х он вещал на Америку. До сего времени он не был уверен, как его здесь принимали. Очевидно было, что Америка не вняла его предупреждениям. Его пропагандистские речи звучали вслед его старому беспроводному коллеге Эзре Паунду. Между 1941 и 1943 годами они записывались для «Радио Рима» дважды в неделю. Передавались программы Итальянской службой вещания на английском языке, в коротковолновом диапазоне, а позднее транслировались на Англию и Америку. Как и он, Паунд увлекался евгеникой, а не пропагандировал расовое самоубийство. В первые дни войны Паунд тоже служил неприостановленным пропагандистом Хитлера. «Каждый здравомысленный акт, что вы совершаете, – говорил он, – свершается во славу Хитлера. Темницы Англии никогда не были так полны политическими заключенными, не виновными ни в чем, кроме своих убеждений и своей веры».

Времена не изменились.

Хоррор опасался, что теперь поворачивать прилив вспять уже поздно. К власти пришел еврей. Власть, знал он, для еврея – столь же великий стимулятор, как и деньги. Он один стоял пред ними всеми. Шансы громоздились друг на друга.

К его ощущению бессилия уже давно добавился тлеющий гнев. Изоляция его еще больше усугублялась тем влиянием, которое евреи сейчас имели на международное положение. В своем нынешнем изгнании он винил только их. Английские власти в редком для себя приступе сознательности отказали ему в возобновлении лицензии на вещание и распорядились о его депортации. В реальности они его сделали козлом отпущения, бросили тряпку Европарламенту, который поместил Англию под громадное давление – пусть-де отчитывается за свои военные преступления в ирландских концлагерях Лонгкеша и Армы. По всей Европе страдания ирландцев, нечеловеческое обращение с ними и смерть их от рук англичан сравнивались со страданиями Дахау и Аушвица. Присутствие Хоррора стало напоминаньем как о якобы военных преступленьях Германии, так и о позоре Британского правительства.

Свое имя он обнаружил в Приказе о Депортации рядом с фамилией Джорджа Рафта – тому запрещали въезд в Англию и числили его как «нежелательного иммигранта», хотя актер уже несколько лет как умер, отчего Хоррор ощущал, что их с Рафтом вместе считают двумя капельками воды из одного отравленного крана.

В своей последней передаче из Англии Хоррор выступал против той латентной враждебности, какую евреи испытывают к гоям. Ненависть эта была частью основной религии евре ев. Он отмечал, что Германия оказала евреям величайшую за всю их долгую историю услугу. После войны евреев носило из страны в страну – они умоляли, и их впускали из сострадания к так называемым еврейским преступлениям, совершавшимся против них Германией. Слишком многие наживались на беспрецедентном беспокойстве немногих. Хоррора они ни на миг не обвели вокруг пальца, но ему приходилось со всевозраставшим отвращением наблюдать, как вездесущий пархатый всовывает ногу в двери стран, веками запретных для иудаизма.

Теперь евреи не только держали мертвой хваткой мировую экономику. Посрать было невозможно, не испросив у еврея согласия. В Америке, где обосновалась раса помоложе и покрепче, евреев требовалось жестко приструнить. Хоррор ощущал, что если ему удастся найти действенное средство, этому континенту можно помочь. Быть может, в Америке его поймут лучше. Расовая дискриминация, которую евреи – и так называемые просвещенные американцы – ненавидели в Германии, владела евреем тысячелетьями, и еврей всегда укреплял свою позицию – в ремесле или профессии – неуклонным вытесненьем из них гоев.

Колонизация Америки евреем завершилась тем, что еврей приобрел больше власти, чем когда бы то ни было в истории. Он превратил Израиль в 52-й штат страны. Если б Россия всерьез поддержала арабские нации, дабы противодействовать этой ядовитой угрозе Еврейско-Американского Империализма у себя на пороге, еврей вновь бы понес ответственность за мировую войну.

На площади снова и снова стрелял выхлопом «форд-зодиак». Толпы пугались – они принимали выхлопы за выстрелы. Хоррор симулировал интерес. Ему вспомнилось, как трещали, раскрываясь, тела в печах Аушвица, когда поддавали жару, пока зондеркоманды не обходили их с ведрами, собирая останки. Позднее лагерные врачи «усиливали действие» пепла от тестикул, селезенок и участков горелой кожи вирильных евреев в попытках отыскать контрольную сыворотку как окончательное решение («Гомеопатическое Решение», как ему однажды в шутку сказал Химмлер). Здоровье для многих из смерти немногих. Хоррор вынул руки из карманов, держа пачку «Счастливых Семерок».

– Ты идешь, Носферату? – рассмеялся лягушатник.

Хоррор посмотрел, как маленький лягушатник вступил в сумрак переулка, следом за ним сразу же – великан, обернувшийся к ним через плечо. Не успел он нырнуть в черноту, как Хоррор увидел, что из рукава своего резинового костюма он выхватил тонкую стальную трубку со свинчаткой. Хоррор знал: если такую дубинку встряхнуть, из нее выскочит подшипник на длинной цепи; одного удара хватит, чтобы пробить дыру у него в черепе.

– Валяйте вперед, – сказал Хоррор, втягивая сигарету в угол рта и подкуривая ее. По меньшей мере ему удалось завлечь лягушатников в переулок порознь. Теперь им придется выходить с ним один-на-один.

– Слышь! – Лягушатник, шедший впереди Хоррора, подступил к нему поближе. – Ты во что это, блядь, играешь? – Он полностью сорвал маску у себя с головы, латексные очки-консервы остались на макушке. Хоррор чуял, что из рта у него пахнет экскрементами. Черты лица у лягушатника были чисто мексикански – он был загорел и распух от пьянства, ни единого признака польской или еврейской крови. В тот краткий миг, пока он смотрел прямо на Хоррора, лицо этого лягушатника приняло на себя выражение гнева, умеренного страхом, словно он знал, что ему грозит подстава. Рот его ослаб. – А ну шевелись, а то я тебя прям тут расслаблю.

Затменный Хоррор сделал шаг вперед, выронил сигарету и возложил дружественную руку на плечо лягушатника.

– Не вопрос, я же ваш простофиля, верно? Но не на людях, любовь моя. Вон там много пространства и времени, чтобы познакомиться. Все вместе и угнездимся, уютненько, нет? Так будет интимней. – Он подмигнул и, не снимая руки с плеч лягушатника, пропихнулся мимо пешеходов и направил его в тени переулка. Сейчас останавливаться поздно, подумал он. Быть может, он совершает ошибку. Может, два остальных – евреи. Он испустил фаталистический вздох и тщательно нырнул свободной рукой снова в карман шубы, где сомкнул ее на рукояти одного своего резака. Неожиданно он себя почувствовал старым и больным. Он проходил это тысячу раз, в сотне различных стран, занимался теми же самыми утомительными исключеньями – и все равно евреи ширили свою паутину порока. Этот аспект его жизни превратился в невыносимое бремя, и он уже готов был снять с себя ответственность за продолжение. Но что останется? Чем еще мог он посодействовать? От этого вируса не имелось средства – в сем он был вполне уверен. Это было значимо и необходимо для его жизни. Он был привилегированным эмиссаром. И сим мог оправданно гордиться. Это приподымало его над собратьями, чья инертность осложняла ему задачу. Они уклонялись от проблемы, отказывались видеть в еврее нравственное зло, а он, между прочим, выходил вперед и ясно говорил: «НЕТ!» Не видя в его поступках решения, они лишь приговаривали сами себя. Он постоянно жил под сенью своей одержимой хвори, убивал евреев так же часто, как иные принимали аспирин; и по вполне сходным причинам.