Дейвид Бриттон - Трилогия Лорда Хоррора [litres]

Рыжая, не поколебленная ударом, была недвижна и тиха, ее кожу покрывала стайка крапчатых кровавых волдырей. Пара черных легких, плоских и шести дюймов в диаметре, почти неощутимо сокращалась, свисая из центра каждого волдыря сдувшимися воздушными шарами. Легкие медленно расширялись, танцуя вместе с рыбками. Они втягивали зловонный воздух его спальни, после чего без единого звука извергали его обратно.

Он вспомнил, как подумал, будто ком сала напомнил ему на какое-то грязевое оригами Билли Батлера – только ожившее и оказавшееся у него на кровати. На самом деле, чем дольше смотрел он на сало, тем аппетитней оно выглядело, а от вида его сжимались эротические волоски внизу его ляжек.

Из Могучей Луни испустился быстрый пук сладкого парфюма, словно сало подспудно ощутило перемену в его эмоциях.

– Эсте Лаудер, – попробовал угадать Менг, сосредоточенно нюхая воздух. – «Черная вдова».

Он уселся в углу собственной кровати, размышляя, и указательный его палец упокоился на жире его нижней губы.

– Так.

Все придумав, он скользнул всею своею тушей в постель и накинул одеяло с Паровозиком Томасом на них обоих – себя и сальную оноплазму.

– Мой маленький гомункул, – прошепелявил он, как мог, изображая Нодди. – Если ты из меня, то ты, блядь, моя, и я намерен дать тебе кусочек чатни, который в спешке не позабудешь.

Жирною луковицей хер его встал по стойке смирно.

– Кермит пришел! – проворковал он.

– Паадъ-ём! – издалека донесся до него полузнакомый глас.

– Спокойной ночи вам, детишки, где-блядь-вы-б-ни-были. – На него вдруг навалилась неостановимая усталость. – Яти мелкие, пейте свой «Овалтин».

У него чуть сердце не надорвалось.

– Мамуля, – всхлипнул он.

Глаза его уже закрылись, и он соскользнул, почти что без сознания, в сало, и хуй его зарылся на целый фут в эту дрянь. У него было такое чувство, точно тело его хлещут кожаными крылами. Он был уверен – хитрая кровь оставила его.

– Падъ-ём, кому грят! Перед глазами у Менга все поплыло. Его будто перегнули, взмахнули им и швырнули на огромное расстояние. От дыханья холодного зверя, охотника на мясо, хуй его вздулся, и по трубе заколобродил магнум сливочной спермы. Засим последовал плотный жалобный взвой, тоненький, как призрак Хенри Джеймза. И тоже затем растаял, и странное приятственное ощущенье у него во чреслах сменилось болью, затмившей собою солнце.

– Ём,грю!

– Uno джин, per favore, – заказал Менг, сплетая ноги и раскрывая глаза.

В ответ на него пялился Менгеле. Крохотные ручки доктора щипали его за щеки. Не переводя дух, он твердил свою кретинскую панихиду:

– Ём… ём… ём…

Менг похлопал глазами – показать Менгеле, что и впрямь его услышал.

– А, ты снова в деле! – Похоже, Менгеле стало от этого легче, и он протопал по лицу Менга, покуда его крохотная фигурка опять не облокотилась на широкую переносицу.

С трудом получеловек скосил глаза. Он по-прежнему лежал у себя в кухне. Из окон, ныне свободных от тумана, солнечный свет бил в его неподвижную фигуру. Он понял, что без сознания провел, должно быть, некоторое время.

– Лехче тельцем, ближе к дельцу! – Выпрямившись, Менгеле дотянулся до одной длинной пряди волос Менга и схватился за нее. На ней он с размаху пролетел у Менга над щекою к уху и устроился там на мочке. – Сладенький мой, я расскажу тебе кое-что до крайности важное, а чтоб у тебя не было хлопот с запоминаньем – оно поступит тебе прямо в подсознание. То место с бесконечною окружностью. Я слыхал, объем памяти у тебя еще меньше, чем раньше. Штука в том, что когда я закончу тебе все излагать, ты совершенно это забудешь. Через полчаса проснешься и не вспомнишь, что я говорил. Есть, конечно, и ключевое слово, и когда ты его услышишь – наверняка вспомнишь мое сообщение. Не могу сказать, что мне это было в радость. Ты готов?

Губы Менга искривились. Лишь слегка повернуть голову – и я перекушу эту мелкую ебучку напополам!

Доктор схватился за края его ушной раковины и заглядывал в глубины. Говорил он нечеловечески быстро, как цифровой магнитофон на перегрузке, его резкий голос был высок и скрипуч.

– Дорогой мой Менг. – Острые зубки доктора покусывали ухо получеловека. – Существует два вида близнецов – однояйцевые и двуяйцевые. Близнецы, рождающиеся из одного яйца, всегда идентичны, как во внутренних своих проявленьях, так и во внешних, и обычно бывают одного пола. Их называют полными, однояйцовыми или монозиготными. Близнецы, рождающиеся из разных яиц, напоминают друг друга во внутренних и внешних своих характеристиках, скорее как братья и сестры. Они не совершенно идентичны и примерно в половине случаев принадлежат к различным полам. Известны они как двуяйцовые, разнояйцовые или дизиготные близнецы. Менг и Экер принадлежат к последней разновидности, но их пришлось разъединить хирургическим путем…

Менгеле тарахтел. Мягкие интонации доктора усыпляли – как бывало в те давно ушедшие дни в лагерях Аушвиц и Биркенау. Как и тогда, Менг не мог сдержаться, чтоб не заиметь себе еще один полный и гордый стояк. Красный Дебоширский туман тогда про-Клайв-Баркерил у него перед глазами, и он, впадая в бессознание, умелся в Сон Затрансованных.

А когда пробудился, вокруг не оставалось ни следа ни посылки, ни ее обитателя.

– Мейз… Мейз… Мейз… – Дальней кодой отзвучивали слова.

Он не уверен был, не приснилось ли ему все это. Случай отнюдь не необычайный, как он обнаружил, если всю ночь наливаешься ссаками.

Но вот в чем он был уверен – что бы Менгеле ему только что ни сказал, оно тотчас станет бессмысленным и незапоминающимся, какими были слова его в болотах Освенцима. Доктор был человеком действия – если иголочки его не прокалывали плоть, можно было на что угодно спорить: он бесцельно тратит время (ровно так же, как много лет он это делал в Южной Америке).

Взглядом Менг отвлеченно пробежался по одежной вешалке с трико от Иссэя Миякэ, еще влажными после излишеств ночных ссачных небесей.

Падучая вода в итоге погубила много хороших людей.

Он снова посмотрел на кухонные часы. Теперь на них было 11:00 утра. Суббота, и он уже определенно опаздывал. Он выпил шесть «Особых Заварок» одну за другой, затем час провел, пристроившись перед своим гримерным зеркалом.

– Выплывай, любовь моя.

И медленно, но нелепая дива, столь любимая менгетками, начала проступать.

Он был немочью, и граждане Мэнчестера отнюдь не тупили. Когда Менг выходил на их улицы, они расступались пред ним, как Священное море, и нынче утром делали это с предвкушеньем. Его черные пластиковые сапоги на высоком каблуке выстукивали вневременным семафором по их мостовым. Головной убор из яркого плюмажа перьев танцевал широким головокружительным фанком над его компактной фигурой. О его куртку из мятой кожи прибоем билось разнообразье блистающих кинжалов и крутильных ножей, собранных вместе на кольце бечевки. На шее он нес ногу черного. Под мотком кричащего грима его обезьянье лицо оставалось бездвижно.