Константин Волков - Эволюция человечества

Тем не менее я примчался в больницу на скоростном такси.

Нора была в сознании. Она казалась совсем слабой, но, как объяснила мне медсестра, запретила выгружать своё сознание на носитель. Вспоминая неприятный писк в мыслях, я даже её понимал.

— В центре альтернативной медицины произошла поломка системы электрокомфорта, и её ударило током. Сильный разряд, — пояснила медсестра, пока вела меня к палате. — Нам нужно немедленно получить согласие и начать операцию, но она велела вас дождаться.

Зачем-то стиснув зубы, я подошёл к кровати.

Увидев меня, Нора улыбнулась, как обычно. Я видел, что каждое слово даётся ей с трудом, но внешнее хранилище сознания по-прежнему оставалось выключенным. Не знаю, почему, но я напрягся.

— Привет, — тихо шепнула она. Я сел рядом, спиной чувствуя, как отходят в сторону доктор и медсестра. Как в дурацких старых фильмах.

— Привет, — отозвался я эхом. — Я приехал. Ты ждала меня, чтобы дать согласие? Вот я. Пора.

Нора хмыкнула и медленно покачала головой. Её глаза странно блеснули, наверное, от лихорадки.

— Я не дам согласия, Скотт. Я ждала тебя для другого.

Я вздрогнул. Понимание происходящего ещё не пришло ко мне, но всё равно мне стало не по себе.

— Почему? Ты умираешь, Нора. У тебя ещё остались мечты, ты можешь потратить их на продление жизни. Это я истратил все чувства, а ты ещё можешь выиграть несколько лет.

— Я не хочу этого делать! — отчаянным шёпотом выкрикнула Нора. Светодиодная лента над её кроватью тревожно мигнула, а по молодому лицу пробежала судорога боли. — Что от меня останется, если я откажусь от своей последней частички человечности? Пустая оболочка? И какой тогда смысл в ней будет, в этой продленной жизни? Я истратила всё, кроме своей способности мечтать. И с ней я расставаться не собираюсь.

Из её влажных глаз показалась маленькая капля воды, и я наконец понял, почему они блестят. Нора плакала. Это была настоящая слеза, которой я не видел уже сотню лет. Приборы тревожно запищали.

— Но ведь ты так и не нашла спасение для человечества, — произнёс я, не зная, что мне делать. Пустота внутри грызла душу как никогда сильно, пожирая меня самого, словно сердце силилось почувствовать то, чего было лишено. — Ты так и не завершила работу. И, если погибнешь, уже никогда не завершишь.

— Пусть так, — слабо улыбнулась Нора. Её лицо стремительно бледнело, и даже губы приобрели слегка голубоватый оттенок. И всё-таки она улыбалась. Улыбка сквозь слёзы. — Я всё ещё человек, Скотт. Пока у меня есть мечты — человек. А людям свойственно проигрывать. Я слишком долго боролась. Пришло моё время… проиграть. — Она уже еле шептала, но всё же продолжала говорить и держаться, словно бы на каком-то дурацком упрямстве. — Мне жаль, Скотт, но я исчерпала себя. Умереть… с остатками души всё же лучше, чем жить без неё.

Я молчал. В мокром от слёз лице Норы, в её уставших, но полных жизни глазах было столько решимости, что я и не надеялся её переубедить. И всё-таки я не хотел, чтобы всё закончилось так.

— Я же живу.

— И разве ты счастлив? — усмехнулась Нора. — Ты даже не помнишь, что такое счастье. — Бегущая по экрану линия её пульса становилась всё реже и реже. Она закрыла глаза. — Прощай, Скотт. Я… рада, что тебя встретила. Отключите меня от этих приборов!

Последняя фраза прозвучала властно даже несмотря на тихий, дрожащий голос. За спиной послышался вздох, и в поле зрения показался доктор. Подойдя к компьютеру, он нажал несколько кнопок и, повернувшись ко мне, виновато развёл руками. Панели и провода опустились на пол, датчики начали гаснуть один за другим. Я вздрогнул; Нора приоткрыла глаза и взглянула на меня, спокойно и немного жалостливо. И тогда, по какому-то наитию, долетевшему словно из другого мира я наклонилась над ней и прикоснулся губами к её холодеющему рту. Это был наш первый поцелуй, потому что все наши пустые, формальные ночи мы проводили без чувств, иллюзий и поцелуев. Она выдохнула мне в губы и замерла. Кардиограмма со старомодным писком превратилась в линию.

Домой я добирался как в тумане. Я брёл по сверкающей мостовой, и меня пошатывало из стороны в сторону, а проклятый блеск слепил глаза. Невыносимо болело сердце. Прохожие косили на меня кто с презрением, кто с завистью — кажется, принимали за пьяного. Я же ничего не соображал. Перед глазами всё плыло, и чистая образцовая улица сменялась лицом Норы, улыбающимся мне из пустоты. Мне казалось, что я до сих пор чувствую её дыхание. Как марионетка я приложил ладонь к двери, набрал код и вошёл в квартиру. Прихожая окутала мягким светом и фоновой музыкой не моего сочинения. И тут меня скорчило пополам.

Я рухнул на колени. Сердце отдавалось в груди острой резью, будто бы я умирал. Хотя почему «будто бы»? Я действительно умирал. Пустота внутри вякнула придушенным псом, а потом в изголодавшуюся душу хлынули совершенно новые, свежие, только что рождённые чувства, принося одновременно наслаждение и боль агонии. Я зарыдал. Рыдания гулко отдавались в пронзённой груди, а внутри кипели эмоции. Душа болела, наконец-то болела, и я тонул в потоке горя. Я вспоминал Нору, наши разговоры, её улыбки, чувствовал горячее дыхание, срывающееся с холодных губ, восхищался ею. Наконец-то мог её любить. Наконец мог тосковать о ней и страдать от утраты. Мог боготворить её. Сама того не зная и уже не имея возможности узнать, она заставила мою душу родиться заново — и теперь новые чувства выжимали из меня всю ту регенерационную энергию, что так долго спасала мне жизнь. Я умирал, убиваемый ожившей человечностью.

— Пусть так, — шепнул я, впервые за столько времени смеясь, пусть и смеясь сквозь слёзы. Превозмогая боль, я побрёл к письменному столу отца. У меня оставалось мало времени. Теперь я снова ценил время.

Ручка легла в дрожащую ладонь как влитая. Я схватил первый попавшийся лист — кажется, счёт за электроэнергию, — и начал писать.

— Людям не нужно долголетие, — шептал я, и ручка писала под диктовку моего срывающегося голоса. — Людям нужна душа. И время, которого будет не хватать и которое придётся ценить. Никакое долголетие не стоит того, чтобы жить без чувств.

Ноты лились на бумагу бесконечным потоком. Боль в груди разгоралась тяжёлым жаром, и я просто физически чувствовал, как слабеет моё тело. Но мне было всё равно. Из раны открывшихся чувств рождалась долгожданная мелодия, и я создавал её, заставляя плакать и хохотать, замирать и мчаться то в испуге, то в трепете надежды. Моя музыка чувствовала. Я дарил ей каждый с трудом вырванный вздох, каждый удар ноющего сердца, каждую обжигающую слезу. И улыбался, улыбался, словно навёрстывая упущенное.

Нора всё-таки открыла секрет спасения человечества. Завершила дело всей своей жизни.