Рэй Брэдбери - Полуночный танец дракона [litres]

– Если кому-то еще охота получить люлей, подходите, не стесняйтесь!

Силуэт в дверном проеме не сдвинулся с места. Тогда Форей повернулся и точно так же, на ватных ногах, добрел до своей машины и уехал.

На площадке для гольфа все было по-прежнему: робот с клюшкой, в котором при желании можно было узнать Гингрича, без остановки запускал в космос белые летающие объекты. Замахнулся – ударил, замахнулся – ударил, замахнулся – ударил…

На этот раз Форей вышел на поле с сумкой для клюшек.

Гингрич на секунду отвлекся.

– Что, пора? – спросил он, указывая взглядом на сумку.

– Не хотите партию напоследок? – предложил Форей.

Гингрич посмотрел на сетчатое заграждение, за которым начинался старт.

– А не поздно?

– Лучше поздно, чем никогда. Я понесу клюшки.

– Чтоб мне сдохнуть! – сказал Гингрич.

– Ну уж нет, этого я не допущу. – сказал Форей.

– Не видно же ни черта… – пробормотал Гингрич.

– Ничего, что-нибудь увидим! – Форей кивнул на небо, на котором уже вовсю хозяйничала полная луна, освещая лужайки с лунками и отражаясь в водах небольшого озерца.

В верхушках дубов шумел ветер.

– Чтоб мне сдохнуть! – шепотом повторил Гингрич.

Форей провел его через заграждение к первой позиции.

– Вы начинаете, – сказал он и выставил для него мяч и метку.

Все это время Гингрич не сводил с него глаз.

Наконец Форей отошел, а Гингрич встал в стойку, замахнулся своей длинной клюшкой и шарахнул так, что задрожала земля.

Мяч взмыл в небо, как будто у него выросли крылья, и, судя по всему, минуя фервей, залетел сразу в грин [85] Фервей – это основная зона площадки для гольфа; грин – специальная зона с низкой травой и вырезанной в ней лункой. .

– Ах ты ж, сука! – восхищенно воскликнул Гингрич. – Жеваный карась!

– Эй, там, поберегись! – крикнул Форей, хотя впереди не было никого, кому следовало бы поберечься.

А может, кто-то и был. Какой-нибудь… силуэт.

– Поберегись!

Так уж случилось, что я умею читать по губам. Этому искусству я научился еще в детстве, когда рос вместе со своими двоюродными братьями. Оба они от природы плохо слышали, и для них это был просто «язык». Лет в девять мне казалось, что мы с ними самые крутые ребята из всех, ведь это давало нам возможность считывать любые секреты. Уже тогда я мог без труда улавливать речь, находясь в другом конце комнаты, а говорящий об этом даже не подозревал!

Разумеется, я всегда хранил это умение в тайне от всех. Не стану же я кому-то рассказывать о том, что мне доступен каждый слог, который срывается с губ у любого, кто попадает в пределы моей видимости? А пределы эти, поверьте, достаточно велики, наверное, метров семьдесят. Люди могут вообще ничего не произносить вслух – просто беззвучно сболтнуть что-нибудь себе под нос, но мне-то все равно видно. И поверьте, всегда есть повод повеселиться.

Будучи вооружен таким умением, я могу совершенно один сидеть в ресторане и при этом чувствовать себя так, как будто я обедаю в кругу семьи. На кого ни бросишь взгляд, при условии, что он повернут к тебе лицом, он сразу становится или твоим братом, или сестрой, или отцом, или матерью, или какой-нибудь пожилой незамужней тетушкой… Ну, а если не хочешь никого «слушать», пожалуйста. Просто ни на кого не смотри. Сиди себе любуйся вином в бокале, бифштексом, столовыми приборами или, к примеру, люстрой на потолке.

Впрочем, в тот вечер мне было явно не до люстры.

Официант как раз закончил принимать у меня заказ, когда за столик напротив уселось одно семейство – так близко от меня, что даже если бы мне было не видно, что там льется у них изо рта – мед или яд, – то при желании я смог бы это расслышать.

Это была красивая семейная пара, в возрасте уже за сорок, и с ними их двадцатилетний сын, который был не просто им под стать, а намного превосходил их красотой черт. То есть настолько хорош, что при виде его сразу же думалось: да, этот разобьет еще немало сердец, причем не только женских, но и мужских. Такие создания для того и являются на эту землю, чтобы все сходили по ним с ума.

Не знаю уж, что у них там произошло, но на них было грустно смотреть: и родители, и их ангелоподобный сынок сидели, уткнувшись в свои меню, с таким видом, как будто там были изложены их ближайшие планы на жизнь. Мать держалась спокойно, чего нельзя было сказать об отце семейства: он выглядел сильно подавленным и даже внутренне сломленным. Особенно впечатлял его потухший взгляд, в котором не было уже места ни упреку, ни недовольству – осталось одно лишь горькое смирение…

Не сразу, но я все-таки понял, в чем дело. Проблема была в том, что сын – а это был их единственный сын – не собирается когда-либо жениться. Вообще. Это означало, что у него никогда не будет детей и их род никогда не получит продолжения. Все так и закончится здесь, за этим столиком, отныне и навсегда. И им придется смириться с тем, что их отпрыск, столь обожаемый всеми, абсолютно несостоятелен и не приспособлен к нормальной жизни. Да, наверное, другой отец в такой ситуации сказал бы сыну «я прокляну тебя навеки» или вообще выгнал его из дома. Но этот был явно не из таких. Он просто целиком погрузился в отчаяние и, кажется, не собирался оттуда выныривать. Это выглядело как крах всех надежд и ожиданий. Похоже, все, что ему нужно было от сына – это семья. Неважно, хорошая или плохая – просто полноценная семья…

Они заказали вино, наполнили бокалы и принялись молча пить. В этот момент я смог рассмотреть их получше.

И вдруг меня осенило. Я же уже видел их здесь! Боже мой, ну, конечно, это было примерно год назад. И они так же разговаривали, а я «слушал». Значит, это вторая серия – той, прошлогодней истории. И теперь я узнаю, что успело произойти за этот год! Надо сказать, по части семейных драм они остались верны себе. Правда, если мне не изменяла память, в прошлом году драматизма было на порядок больше.

Расположившись поудобнее, как в театральном партере, я весь превратился во внимание. Я смотрел на их губы, ловил случайно долетавшие слова и вскоре восстановил в памяти всю картину их жизни – вместе с тем чудовищным недоеденным обедом, который случился тут год назад. Когда отец в гневе выскочил из-за стола и, на глазах покрываясь пятнами всех цветов и оттенков, зашагал к выходу, а мать бросилась за ним вдогонку, умоляя вернуться. А потом оставшийся в гордом одиночестве сын еще долго сидел и допивал свое вино, после чего заплатил по счету и поспешил как можно более незаметно уйти.

Мне показалось, что по сравнению с прошлым январем все Робинсоны – насколько я слышал, именно так обращался к ним метрдотель – выглядели намного лучше и свежее. Наверное, год назад удар был слишком для них велик. Состояние шока, немой ужас, недоверие и гнев, переходящий в бешенство, еще никогда никого не украшали, а именно все вышеперечисленное творилось с отцом во время исповеди, которую устроил тогда их сын. Картина дополнялась тем, что лицо отца с каждым новым признанием становилось все более красным, при этом жена его синхронно с ним бледнела, а сын в своем смущении умудрялся совмещать оба эти процесса.