Дэн Симмонс - Сироты вечности [сборник litres]

Окопные бои тяжелы даже при самых благоприятных обстоятельствах, а в таком «муравейнике», когда понесены значительные потери в людях и боеприпасы на исходе, они чудовищно тяжелы. К середине дня наши солдаты израсходовали все ручные гранаты Миллса и почти все патроны для винтовок и двух оставшихся «льюисов». Все телефонные линии, протянутые через «ничейную» полосу, почти сразу были повреждены снарядами, а при любой попытке связаться с нашими позициями с помощью сигнальных флажков или фонарика сигнальщик моментально навлекал на себя огонь.

Я переговорил с единственным офицером, которого сумел найти, капитаном Ревиром, и мы решили попробовать вернуться к нашим траншеям с наступлением сумерек.

В этой части Франции сумерки сгущаются до темноты лишь к десяти часам. Как только мы сочли, что уже достаточно стемнело, чтобы начать отступление, не привлекая внимания бошей, капитан Ревир приказал солдатам покинуть окопы, где они пролили столько крови за длинный жаркий день наступательных и оборонительных боев. Люди уходили группами по три-четыре человека и растворялись в тенях «ничейной земли».

Я обменялся рукопожатием с капитаном Ревиром и сам стал пробираться через открытое пространство, когда грянула артиллерия. Я тотчас понял по звуку, что стреляют восемнадцатидюймовые орудия и что огонь ведется с нашей стороны.

Яростная канонада, обещанная нам утром перед наступлением, началась только сейчас. Все пространство «ничейной земли», отделявшее нас от наших передовых окопов – около тысячи ярдов, – вдруг словно взорвалось, обернувшись сплошной стеной огня и шрапнели. Воздух наполнился металлом, и я снова сильно прищурился и наклонился вперед. На сей раз осколки пролетали мимо со свистом вроде «фи-и-и-у-у-у-пх…» – заключительный звук раздавался, когда шрапнель врезалась во что-нибудь. Многие снаряды разрывались в воздухе – самый неприятный вариант, поскольку в таком случае шрапнельные пули поражают в первую очередь голову, а укрыться от них можно в лучшем случае только в землянке с прочной крышей.

Позади нас затрещали немецкие пулеметы. Очевидно, боши предприняли очередную контратаку и снова заняли окопы, только что оставленные нами. Пути вперед не было. Пути назад тоже. Я почувствовал желание захихикать, как капрал Вудлок в последние секунды жизни.

На основании всего слышанного вчера и сегодня могу с уверенностью предположить, что именно тогда 13-я стрелковая бригада перестала существовать как войсковая единица. Приняв нас за немцев, идущих в контратаку из Контальмезона, наша собственная артиллерия полностью уничтожила остатки части.

Я же бесцельно метался по «ничейной» полосе от воронки к воронке: падал наземь, когда снаряды взрывались поблизости, бежал сквозь дым и пыль, когда они ложились поодаль. Я смутно сознавал, что по-прежнему крепко сжимаю в левой руке отцовские часы, а часовая цепочка по-прежнему обмотана у меня вокруг запястья.

Это безумие не могло продолжаться вечно, и вскоре оно закончилось. Я бежал к нашим окопам, до которых все еще оставалась сотня ярдов, когда вдруг прямо позади меня грохнул взрыв, а в следующий миг я уже летел, подхваченный мощной взрывной волной, и смотрел на поле боя с большой высоты. В ту секунду я подумал, что меня убило и моя душа покинула тело.

Потом я упал и скатился в глубокую воронку, шумно бултыхнув ногами в вонючем зеленом озерце на дне. Какое-то время я оставался без памяти, а когда очнулся, уже совсем стемнело, и канонада продолжалась. Я не сомневался, что вот-вот меня найдет очередной снаряд, но это меня не волновало.

Мои брюки изодрало в клочья взрывной волной, я был практически голый ниже пояса и не чувствовал ног, погруженных в мерзкую жижу. Френч тоже изодрало в лоскутья, но рубаха спереди осталась цела. Каски на мне не было. Кроме полного онемения, распространявшегося от спины к ногам, я почти ничего не чувствовал, однако был уверен, что меня смертельно ранило осколком, который сейчас сидит глубоко в моей онемевшей плоти. Мои руки – черные от копоти, как и все остальное, – никак не пострадали, и через несколько минут полуобморочного забытья я попробовал выползти наверх, подтягиваясь на руках.

Но тотчас отказался от своего намерения. Моя макушка находилась всего на пару дюймов ниже края воронки, и когда я приподнялся над этим «бруствером», шрапнельные пули так и засвистели мимо ушей. Оставив попытки выбраться, я соскользнул обратно вниз, и мои ноги снова по бедро скрылись под темной водой.

Яму со мной делили еще один или двое. Я говорю «один или двое», поскольку по сей день не знаю, один или два человека лежали напротив меня, на другой стороне шестифутового вонючего озерца. Нижняя половина тела валялась ничком ногами вверх, носки ботинок почти касались края воронки. При вспышках сигнальных ракет и сполохах взрывов я отчетливо видел белый кусочек спинного мозга. Обмотки и ботинки были определенно английские, и я бы подумал, что это нижняя половина моего собственного тела, если бы не успел уже увидеть свои голые ноги.

Из воды наполовину торчала голова какого-то солдата, лицом ко мне. Он умудрился не потерять каску, похоже крепко застегнутую на подбородный ремешок. Его глаза были открыты, и он очень пристально смотрел на меня. Я бы решил, что передо мной умный малый, который затаился здесь в ожидании, когда кончится артобстрел, если бы не одно обстоятельство: рот и нос находились под водой, а пузырей не было. Шли минуты, складываясь в часы, а он так ни разу и не моргнул.

Не в состоянии пошевелить ногами, не в состоянии оценить серьезность своих ран из-за общего онемения тела, я лежал на спине и ждал смерти, а артиллерия продолжала палить. Даже если я не умру ко времени, когда огонь прекратится, немцы все равно пошлют патрули добивать штыками раненых англичан.

Признаюсь, невзирая на все старания настроиться на философский лад, я мог лишь вспоминать лица и имена всех женщин, с которыми спал когда-либо. Не самое неприятное времяпрепровождение.

А потом у меня начались нешуточные боли в спине и груди. На такой случай я предусмотрительно прихватил четыре таблетки морфина, положенные каждому офицеру. Теперь я полез за ними в карман брюк.

Брюк на мне не было. Только клочья ткани да рваные раны на бедрах.

Я похлопал по карману изодранного френча, вопреки всему надеясь, что по рассеянности засунул таблетки туда, но обнаружил там лишь свой дневник, огрызок карандаша и серебряный свисток.

Боль накатила подобием отравляющего газа. В тот момент я бы обрадовался отравляющему газу, ибо хотел только одного – положить конец невыносимой боли. Как я уже признался выше, я не из храброго десятка.