Таде Томпсон - Роузуотер [litres]

– Это интересно, – отвечаю я, хотя мне все равно. – Я этого не знал.

– Просто слушай. Ты родился с определенными преимуществами, которых нет у других людей.

Как и ты , думаю я, но не говорю.

– Твои ментальные способности – образно говоря, как большие пальцы. Что бы, по-твоему, сделали львы и пантеры, если бы понимали значение развивающихся отстоящих больших пальцев? Они бы уничтожили человечество – нас, этих зазнавшихся обезьян. – Теперь ей приходится придерживать юбку. – Ты обязан зарегистрироваться как искатель.

– Да, я знаю, и…

– Просто слушай. Ты лучший, кого мы встречали. Удивительный, правда. Одна женщина из Оджоты обошла весь Лагос, прежде чем добраться сюда, но могилу точно указать не смогла.

– Это не точно…

– Один из этих людей был моим мужем. Остальные – такими же, как он, диссидентами. Я знала, что его ликвидировали, но мое начальство не говорило мне, где он похоронен.

– Почему? Что… я не понимаю.

– Я из Отдела сорок пять. Мы уже давно пытались найти тебя или кого-то вроде тебя. Мы не собираемся тебя убивать, хотя могли бы, и никто бы не узнал. Мы не посадим тебя в тюрьму, хотя могли бы, потому что ты нарушаешь закон. У нас есть для тебя работа. Выполни задание, и не просто будешь свободен, но и неплохо заработаешь. Тебе решать. Согласен?

Она достает удостоверение, чтобы подтвердить, что работает на тайную полицию. Вертолет приземляется и извергает вооруженных людей в униформе, которые распространяются, как чума, окружая меня. Вариантов становится все меньше.

– Скажи «да», – говорит водитель.

Да ну на хер.

– Да, – говорю я.

В больнице я лежу недолго. Недели хватает, хотя двигаюсь я еще с трудом, а моча красноватая на вид. В последний день я спрашиваю, где лежит Шесан Уильямс, и, поскольку я работаю на О45, меня к нему пускают. Он подключен к аппарату искусственного жизнеобеспечения и окружен семьей. Его вторая жена монументальная толстуха. Она буквально напоминает памятник жадности. Лицо, правда, красивое.

В ксеносфере Шесан окружен однообразным серым туманом. Он выглядит озадаченным. Я шепчу его имя, и он испуганно оглядывается. Я спрятал от него своего грифона. Колеблюсь. То, что я сейчас сделаю, плохо, но я помню свою беспомощность, когда меня держал пузырник, а мимо свистели пули, и помню кости в камере. Помню, как кровь того существа лилась мне в рот.

– Шесан Уильямс, кончилась твоя безнаказанность, – говорю я. – Причинять боль ангелам – всегда плохая идея.

Я создаю образы пузырников, шесть штук, и натравливаю их на него.

Пузырники бросаются к нему и начинают кусать. Я знаю, что это только игра ума, но он будет испытывать реальный страх и реальную боль от каждого укуса. Когда они покончат с ним, все начнется заново, каждый раз свежий ад. В реальности лицо у Шесана безмятежное, он выглядит отдыхающим, спокойным. Его семья не тревожится.

Когда я возвращаюсь к себе в палату, меня ждет Аминат, собравшая мои вещи.

У меня есть трость на всякий случай, но я все равно ее использую. Представляю, как отбиваюсь ею от нападающих. Мне нужна такая трость с потайным клинком. Я бы его извлекал и чертил свои инициалы в воздухе. Был бы заправским рубакой.

– Бола хочет с тобой поговорить, – сообщает Аминат в машине.

– Хорошо, – отвечаю я. Я переживаю то чувство нереальности, которое знакомо и вам, если вы лежали в больнице. Окружающий мир кажется странным, к нему нужно привыкнуть.

– Ей очень плохо, – говорит Аминат.

– Наверное, ребенок вот-вот появится.

– Она… э-э-э… она потеряла ребенка.

– Прости, что? Как? Когда?

– Я тебе не говорила, потому что у тебя были свои проблемы. Она серьезно больна.

У меня сосет под ложечкой.

– Отвези меня к ней.

– Конечно. Забросим твои вещи домой…

– Нет. Сейчас, пожалуйста. Мне нужно увидеть ее сейчас.

Так странно видеть Болу с плоским животом.

Она дома, лежит на диване, укутанная, кожа обвисла. Она кажется старше, ни намека на былое дружелюбие. Рядом с ней пластиковый стакан с водой и соломинкой, через которую она время от времени пьет. Это детская соломинка с жизнерадостными цветочками, которая кажется неуместной.

– Я не понимаю, – говорю я.

– Садись, – говорит она. Голос у нее слабый, а слова даются с трудом.

Я сажусь на столик в центре, это невежливо, но стулья слишком далеко.

Я кашляла со дня парада. Кашель усиливался, потом появилась кровь. Ребенок… мне пришлось рожать. Это невыносимо.

Когда она делится этим со мной в ксеносфере, меня окатывает ее отчаяние, и вместе с тем – некоторый стыд. Болу не учили быть сенситивом, по крайней мере официально, как обучали меня в О45. Она скорее традиционная адептка, нашедшая свой путь методом проб и ошибок, и промышляла в периферийных городах и деревнях, пока ее не нашли банковские охотники за головами. Сильная. Интересно, какой бы она стала, если бы прошла обучение. Непрошеной волной накатывают ее образы и звуки. Она находится – или была где-то в ксеносфере – со своим мертвым мужем, Домиником.

Бола?..

Можно.

Хотя она так же доступна, как любой простой человек на улице, я все равно должен спросить разрешения. Она хочет, чтобы я это сделал, может, даже нуждается в этом. Из уважения я использую свой настоящий я-образ, не грифона.

Ее разум – разлагающийся храм. Пол из гниющего мяса, колонны сочатся слюной, слизью и гноем. Окна впускают желтушный свет: солнце, профильтрованное через желчь. Стекла сделаны из толченых почечных камней. Нет ни сидений, ни скамей, но несколько опухолевидных наростов принимают облик стульев. Они бугристые, но со впадинами, в которые может сесть человек. Алтаря нет, но на полу сидят две фигуры. Одна из них – я-образ Болы, какой она была в двадцать с небольшим. Позади нее сидит на корточках высокий худой мужчина, в котором я узнаю Доминика. Я вижу только верхнюю часть его головы, но его глаза следят за мной, недобро поблескивая. Его руки сжимают ее плечи. Рот Болы чуть приоткрыт, как будто она не успевает дышать с нужной скоростью, но я вижу, что ее грудь поднимается и опускается медленно.

Хватка Доминика – полная противоположность объятиям любимого.

– Доминик, верно? – спрашиваю я.

Он не отвечает, но продолжает следить, как я приближаюсь. Податливый мясной пол нервирует меня, но я заталкиваю любые признаки слабости подальше. Останавливаюсь перед ними, потом обхожу вокруг и понимаю, почему он не говорит. Его рот впился в ее спину, зубы погрузились в мускулы. Кровь медленно стекает вниз. Не знаю, что это значит, но для Болы – явно ничего хорошего.

– Отпусти ее, – говорю я.

Он не отвечает. И не двигается, хотя не сводит с меня глаз.