Эйлин О'Коннор - Вы признаны опасными [сборник litres]

Он поднялся и расправил плечи. Край тени коснулся Ерохина.

– Пока что они маскируются. Под людей косят! Но если их не выжигать каленым железом, они притворяться перестанут, и очень скоро! Их ведь все больше и больше здесь высаживается. Запоминай: морды свои они не любят светить, тачки тонируют наглухо. Ходят группами, по одному этих уродов редко встретишь. Но самый верный признак: всегда вокруг них дерьмо и разорение. Нельзя нам бездействовать, никак нельзя! Сожрут они нас, Вася, и не подавятся.

– Как это – поработят, что ли? – с кривой усмешкой поинтересовался Ерохин.

– Может, поработят, а может, вчистую изведут, – без улыбки кивнул Илья. – А то еще хуже – превратят в таких же, как они сами. И станешь ты на детских площадках выпивать и щелкать по-ихнему…

Он оборвал речь на полуслове и хлопнул себя по лбу:

– Ах ты ж, господи! Чуть не забыл. Слушай сюда, Василий: есть еще один способ отличить этих пришлых уродов от нас. Самый верный.

Он вытащил из отвисшего нагрудного кармана слуховой аппарат и бросил на колени Ерохину.

– Я там с ресивером малость похимичил и еще кой-чего подкрутил. Эти, с Ыхдыща, на низких частотах общаются. Наше ухо их «чвак-чвак» не разбирает, а вот с этой конструкцией, – он кивнул на слуховой аппарат, – все сразу слышно. Пользуйся, Вася!

Ерохин оторопело молчал. Пасечник прищурился на закат и кротко улыбнулся.

– Жалко, не много я успел. Пытался тебе глаза отвести байками, но ты башковитый, все просек. Еще бы пару годиков мне потрудиться – и стало бы у нас на берегу совсем чисто!

– Что ж ты меня в колодце не оставил? – тихо спросил Ерохин.

Пасечник изумленно уставился на него.

– Что я тебе, зверь, что ли?

Из-под крыльца выбралась меленькая тощая кошка и ласково потерлась об ноги пасечника.

– А, Манюся моя! – обрадовался Илья. – Ишь, попрощаться вышла, чуткая душа.

Ерохин вздохнул, вытащил рацию и сказал:

– Да. Теперь можно.

Месяц спустя

Василь Сергеич приехал к родителям в пятницу вечером, привез отцу лекарств, а матери новую кастрюлю. Июль выдался прохладный, вечерами приходилось накидывать рубаху.

– Дождя бы еще хорошего, – прокряхтел отец, обняв его. – Чтоб уж пролило так пролило!

Ужинали отварной картошкой с лисичками в сметане – как любил Василь Сергеич. После ужина Ерохин вышел из дома посмотреть закат. Размякшее солнце таяло в дымке, растянувшейся вдоль горизонта. Над ним небо светлело до прозрачности, как озерная вода, и где-то высоко-высоко из этой прозрачности выплывала первая звезда – яркая, чистая.

Деликатно завибрировал телефон.

– Слушаю.

– Не знаю, где ты это записал, – сказал Угличин, по привычке переходя сразу к делу. – Но наши утверждают, это не помехи. Откуда ты такую странную трескотню взял, а, Василь Сергеич? Неужели птица?

– У соседа в доме прослушку поставил, – думая о своем, пробормотал Ерохин. – Принимающую низкие частоты. Не помехи, говоришь…

– Василь Сергеич, ты там сам принял, что ли? – осведомился Угличин. – Какие еще низкие частоты?

Ерохин отключил телефон.

– В слуховом аппарате, – в пустоту сказал он.

Налетел ветер. Ерохин закрыл глаза, слушая, как шумят вокруг старые яблони, посаженные еще его дедом. На мгновение он растворился в окружающем его мире и ощутил, как зреют и наливаются на деревьях яблоки, как корни медленно переплетаются под землей, как шепчет и клонится за баней некошеная трава. Над головой сияла звезда. Мир был огромен и вечен, и следователь Ерохин был огромен и вечен, а может, мал и преходящ, это совершенно не имело значения.

Что-то захрипело поблизости, и с щелчком включился динамик.

– А я на зоне был фартовым пацаном! – заорал певец. – Да, тля, фартовым, тля, фартовым, тля, пацанчиком!

Ерохин дернулся как от удара и широко открыл глаза.

За соседским забором загорланили, завопили, перекрикивая друг друга. Захлопали двери, кто-то выматерился от души, споткнувшись об порог.

– Вован, где бухло? – загнусавил женский голос.

– Я те чо, неясно сказал? Дура, блин.

– Да пошел ты!

– Сама пошла!

Ерохин с окаменевшим лицом отодвинулся в тень.

– Сукой буду, вискарь брали!

– В багажнике глянь.

– Я не понял, а чо с музоном?

– Паш, врубай!

И Паша врубил.

– Все девки будут наши! – надсадно взвыл певец. – Скажу я, не тая: коль бабе кинешь сотку, она уже твоя!

«Всегда вокруг них дерьмо и разорение» , – внезапно припомнилось Ерохину.

Остервенело залаял алабай.

– Пристрелю, сука!

– Мальчики, это кобель!

– Правильно, сука у нас – это ты.

Заржали радостно и удовлетворенно. Кто-то проломился через малинник к забору и встал к Ерохину лицом. Зажурчала струя.

«Сожрут они нас, Вася, и не подавятся».

– Мангал где?

– У-у, мяско! Ирка, у тебя тоже мяско!

– Отвали!

– А я слабаю вам шансон да под шикарный закусон!

Алабай надрывался у калитки.

– О, идея! Давайте Дику татушку наколем!

– А чо, прикольно! На загривке, а?

– Вован, мы ща твою псину облагородим!

«Так что у нас с тобой как у представителей человеческой расы один путь».

Ерохин вытащил слуховой аппарат и вставил в ухо.

– Чиолк-талк! – после паузы заклекотал аппарат. – Чток-чток-чток! Ктечк-ичик!

– Кичк! – отозвались с другой стороны. – Клок! Клок!

«Заявление на увольнение в понедельник подам, – спокойно подумал Ерохин. – Много их, конечно. Нас пока больше. Но если меры не принять, здесь будет их база, а должна быть наша земля».

Он привычным движением поправил кобуру на поясе, одернул рубаху – и уверенно двинулся туда, откуда доносились веселые пьяные голоса.

Этот довольно гадкий (чуть позже вы поймете, отчего я так его называю) рассказ появился перед конкурсом «Мини-проза». На нем я расписывалась – то есть готовилась к «настоящему» рассказу. Он тоже есть в сборнике: это «Сделка».

«Урок номер шесть» я до сих пор перечитываю с удовлетворением. В нем есть извращенная красота гнилого плода. Он противный настолько, что это даже мило.

Я убью тебя сегодня.

Ты об этом, конечно, не догадываешься. Несмотря на то, что ты видишь меня, или, вернее, скользишь по мне незаинтересованным взглядом. Где твоя интуиция, милая? Ты движешься мимо легкой походкой, такой воздушной и в то же время стремительной, что кажется, вот-вот взлетишь и начнешь танцевать в воздухе. Но танца еще нет; он близок, он рождается в твоем теле, в твоих золотых кудряшках, в улице, которую ты пересекаешь, улыбаясь торговцу фруктами, и, глядя тебе вслед, тот неосознанно покачивает головой в такт твоим шагам.