Софи Макинтош - Исцеление водой [litres]

Долгие годы одиночества, должно быть, сильно изменили мое тело. Мне кажется, сердце у меня потеряло здоровую форму и уже непригодно к нормальной работе, изрезанное узловатыми лиловыми венами, как те, что вьются у матери по ногам. В каналах мозга – темная вода, в руках – онемелость. Из моих легких – красных и влажных – как будто выдавлен весь воздух.

Вскоре я начинаю задыхаться. Мысли сжимаются до тоненькой полоски света. Я выжидаю еще секунду после того момента, когда понимаю, что больше уже не выдержу, и выскакиваю из воды, отчаянно хватая ртом воздух. Я выжила! Я снова выжила! Сердце у меня радостно поет, зрачки расширены, и даже ветер за окном как будто приутих, заглушенный бешено стучащим в ушах пульсом.

Еще какое-то время я сижу в уже совсем остывшей ванне, после чего, внутренне собравшись, возвращаюсь к своим сестрам. Они по-прежнему спят. У Грейс под глазами снова темно-синие круги, да и Скай сейчас кажется тоже чересчур бледной. Что-то с нами все-таки не так. С нами всегда было что-то не так. Я нахожу выделенное мне на кровати местечко и вползаю туда опять. Дышу мелко и часто, до сих пор чувствуя под ребрами боль. Волосы у меня еще влажные.

Набравшись терпения, я жду, когда вернется мама, однако к тому времени, как снизу слышатся хором зовущие нас к ужину мужские голоса (два низких и один высокий и пронзительный – Гвила, впервые настолько ярко пробивающийся, будто мальчик уже не настолько-то и слаб), она все еще отсутствует. Я бужу сестер, и вместе мы идем сквозь тишину дома, в котором, как я понимаю, мы остались из семьи одни, и наконец ступаем в освещенное пространство столовой.

После ужина, когда мы все расходимся спать, меня дожидается последний сполох радости – на подушке у меня небольшой букетик цветов из сада. Фиолетовые и желтые, с уже немного подвянувшими лепестками. Мне хочется их сохранить, но тем не менее я заставляю себя вдавить их поглубже в мусорное ведерко и спрятать под обрывком туалетной бумаги – ради секретности, ради нашей безопасности.

«Долгих три месяца я горько оплакивала его, когда мне вдруг пришла открытка. На ней была женщина, одетая в томатно-красное с оборками платье. На обороте значилось: “Я жив. Обо мне не беспокойся”. Руки у меня дико затряслись, а потому я сразу же избавилась от этого губительного, ядовитого предмета в мусоросжигателе, стараясь не вдохнуть от него даже толику дыма…»

На второй день после исчезновения матери берег усеян невероятным количеством выброшенного водой сора. Обрывками мокрых веревок и водорослей, камушками – крупными и поменьше. Часть мусора успело смыть обратно вместе с песком. Втроем мы долго бродим среди всего этого, ища что-нибудь, более-менее представляющее ценность. Уходим от воды подальше лишь тогда, когда Скай находит белесую медузу, в которой на мгновение мы с ужасом предполагаем обрывок разбухшего утопленника, и это сразу напоминает нам, что без материнского пригляда мы подвергаем себя большому риску буквально в каждый момент дня.

Отыскав безопасный с виду пятачок пляжа, мы с сестрами более-менее расслабляемся и позволяем себе чуточку выплакаться, положив друг другу руки на плечи. Сестры даже берут меня в свой круг.

– Давайте-ка обойдем нашу границу, – предлагает Грейс, когда мы немного приходим в себя, усевшись по-турецки на песке. Она поднимает голыш возле своей ступни и пытается зашвырнуть его в воду, но тот падает намного ближе. – Может, там есть кто-то, кто нам поможет.

«Интересно, кто?»

Вслух я этого не спрашиваю, однако иду вместе с сестрой. Она собирает еще пригоршню камешков и сует себе в карман. Оказавшись в лесу, мы с осторожностью ступаем сквозь густую листву. Дойдя до границы, Грейс запускает камень как можно дальше за колючую проволоку, прежде чем мы успеваем ее удержать.

– Есть там кто-нибудь?! – громко выкрикивает она.

Я обеими руками закрываю ей рот, и Грейс, сопротивляясь, сваливает нас обеих на землю. Скай прикрывает ладонями голову, однако ничего не происходит. Ни малейшего движения среди деревьев и листвы кустарников.

– Ты зачем это сделала?! – спрашиваю я, как только мы, тяжело дыша, поднимаемся на ноги.

Грейс мотает головой:

– А ты их, вижу, любишь. Любишь этих мужчин.

Ну, это уже просто оскорбление! Возмущенная, я хватаю ее голову в крепкий зажим. Борясь, мы подступаем чересчур близко к проволоке, едва уже не глядя в лицо смерти, и лишь там отпускаем друг друга.

– Как ты вообще посмела ко мне притронуться?! – бросает сестра злобным, ядовитым голосом.

Втроем мы садимся на усыпанную старыми листьями землю. Я пытаюсь отдышаться, напряженно следя за Грейс. Через некоторое время она снова сует руку в карман и достает небольшой рулончик белой материи – явно кусок старой простыни. Один конец вручает мне, разматывает и другой конец передает в руки Скай. Мы натягиваем ткань, а Грейс раздирает ее ножом на маленькие полоски. Потом привязывает эти лоскутки к ближайшим веткам и даже – совсем расхрабрившись – к самой проволочной ограде, там, где она меньше всего проржавела. Это чтобы мама могла найти обратную дорогу, объясняет Грейс. Или еще кто иной – в смысле, другие женщины, – кто захочет пополнить нашу компанию. Потому что, несомненно, они есть – где-то там .

– Давно уже надо было это сделать, – говорит Грейс, завязывая все новые узелки. – Еще когда только умер Кинг.

Скай от этих слов пробирает дрожь: мама никогда не употребляла слова «умер». Всегда только «ушел». Грейс замечает ее состояние.

– Умер! Умер! Умер! – со злостью говорит она. – Произнеси это, Скай. Ну же! Кинг умер.

– Кинг умер, – неуверенно повторяет Скай. Потом поднимает прутик и ведет по земле черточку.

– Ну что, не так это и трудно, правда? – не унимается Грейс. Завязав наконец последний лоскуток, она обозревает плоды своих трудов.

Расположившись на террасе, мы в ожидании матери устраиваем там своего рода наблюдательный пункт. Я старательно разглядываю через бинокль море, пока у меня не начинает «заплывать» поле зрения и я вынуждена прилечь, прижав к глазам ладони. Вместо меня на дежурство заступает другая сестра. И так мы время от времени сменяем друг друга.

Где-то во второй половине дня мне слышится музыка, слабо доносящаяся из танцевального зала, и я прошу дать мне отлучиться. Грейс едва заметно передергивает плечами:

– Делай как хочешь. – При этом взгляд ее устремлен совсем в другую сторону.

На сей раз Ллеу играет на пианино что-то очень скорбное. Когда я вхожу в зал, он поворачивается ко мне с улыбкой, оборвав игру, но не убрав пальцы с клавиш.

– Надеялся, что ты услышишь.

Он встает, опускает на пианино крышку и, приблизившись ко мне, берет мое лицо в ладони, к чему я начинаю уже привыкать.