Софи Макинтош - Исцеление водой [litres]

Там утопленник. Я хорошенько разглядываю его в бинокль – и чуть ли не сгибаюсь от подкатившей тошноты. Как хорошо, что он все же от нас так далеко! Так что по-любому никак до нас не доплывет. Он слишком большой, чтобы быть останками младенца. Покачивается, омерзительно шевеля конечностями, на волнах. Но мне нельзя так просто глядеть на него – ни с отвращением, ни как либо иначе, – это уже не просто что-то человеческое, а еще и нечто более опасное. Нечто распухшее и изъеденное болезнью, прибитое к нашим берегам.

И все же я не знаток по этой части. Бегу в комнату Грейс, где она тоже прилегла днем поспать. Вид у нее еще очень бледный и обескровленный, однако я все равно ее тормошу, сообщая:

– Там, в море, призрак.

Сестра поднимается, садясь на постели. Лицо у нее такое, будто она этого вполне ожидала.

– Я знала, – произносит она каким-то отрешенным голосом. – Я знала, что это случится.

Проходя мимо комнаты матери, мы слышим размеренное дыхание. Мама у себя вместе со Скай – они спят в постели вдвоем, причем мать лежит лицом вниз, уткнувшись в сложенные руки.

– Не буди ее, – останавливает меня Грейс. – Ей не следует этого видеть.

В подобные минуты я в очередной раз убеждаюсь, что никогда не стоит сомневаться в своей сестре.

Вместе мы возвращаемся на террасу, но на море уже ничего не видно. Я тяну за собой сестру вниз, потом на берег, прямо на пирс. Там мы довольно долго стоим озираясь, передавая друг другу бинокль и вглядываясь в зыбкую воду вокруг. Просто на всякий случай. Ничего нигде не видно.

– Призраки хрупкие, – молвит наконец Грейс. – Я верю, что это было на самом деле.

И я признательна ей за это.

Солнце к тому времени уже вовсю садится. Длинные, напитанные влагой тучи у горизонта окрашиваются лиловыми тонами. Мы возвращаемся к дому, задерживаясь у бассейна. Там я скидываю платье и в купальнике соскальзываю в воду. Грейс остается сидеть на краю, наблюдая, как я, освещенная в центре бассейна, плаваю, держась на одном месте. Из леса, что у нее за спиной, тихо и протяжно перекрикиваются птицы. Я закрываю глаза, чувствуя на лице наш чистый, безупречный воздух.

– Ты когда в последний раз играла в «утопление»? – спрашиваю я.

– Да ни разу, пока была беременной. Не хотела навредить ребенку. – Губы у нее сразу жестко сжимаются.

Осмелев от прилива любви, к которому сама покуда не привыкла, я выхожу к ней сбоку на мелком месте, обхватываю рукой за плечи. На сей раз Грейс меня не отталкивает.

– Мне жаль, что тебе пришлось это сделать, – говорит она.

– Ничего, – отвечаю. – Я сделала это, потому что люблю тебя.

– Ты хорошая сестра, – кивает она.

Грейс ложится на плитки и закрывает глаза, я же пригоршнями плескаю ей на голову воду, чтобы ее немного освежить.

Довольно скоро из дома, чтобы посидеть у воды, выходит мать, за ней следом торопится Скай.

– Глядите-ка, что покажу! – радостно восклицает она, немного посидев на краешке лежака.

Вскочив, она скидывает платье и прыгает в воду слева от меня, плеснув водой едва ли не на маму.

– Чудненько как, правда? – молвит мать. – Прямо как в старые добрые времена.

Я ухожу под воду, делая из рук ступеньку, чтобы Скай могла опереться ногой. Потом поднимаю сестру в воздух, чувствуя, как дрожат ее ноги, пытаясь удержать равновесие. Скай в восторге. Очень скоро она валится на меня, и мы обе скрываемся под водой, а выбравшись на поверхность, вовсю хохочем и хлопаем в ладоши. Внезапно меня словно укалывает болезненное воспоминание. Но уже через мгновение моя радость по-прежнему сильна, ничто не способно ее омрачить.

Зачем вообще кому-то говорить об этом призраке? Зачем портить такой чудесный вечер, зачем лишать эти лица столь радостных, хотя и очень усталых улыбок? Мать в своем шезлонге откидывается назад, кладет ногу на ногу. Она вновь полная правительница всего, что только оказывается под ее цепким взором.

«Ходили мы везде маленькими группками, словно разделившись на лепестки. Иногда носили в ушах беруши. На разные физкультурные занятия, вроде бега, мы отправлялись по двое и всегда везде держались настороже. Но все равно мои подруги страдали от боли и обид. По телефону мы передавали друг другу подробности причиненных нам несчастий и вместе проливали слезы…»

Поднявшись на следующий день, мы вдруг узнаем, что мать пропала.

Именно Скай первая обнаруживает, что мамы нет ни в кухне, ни в саду, ни в комнате отдыха. Скай закатывает нешуточный вой, выкрикивая наши имена, и мы несемся к ней что есть мочи, мысленно уже перебирая все имеющееся под рукой оружие – разные тяжелые предметы – или прикидывая, как крепче заехать коленом кому-нибудь в живот или в нос.

Притом «кому-нибудь» не подразумевает женщин. На бегу к нам само собой является новое защитное поведение, в голове всплывают разные слова и образы, которые как будто там уже существовали, просто скрытые до поры, ожидавшие, когда их что-либо внезапно призовет – мускусный дух из-под мышки у Ллеу, выступающие у Джеймса на предплечьях вены или даже неказистая, бесцветная фигурка Гвила, слоняющегося туда-сюда по саду. В нас неожиданно пробуждается эта новая, непривычная для нас готовность к рукоприкладству, в которой у нас нет надобности и которую мы и применить-то не сумеем в некий предельно сжатый момент времени. Все, на что мы способны, – это успокоить Скай, прижав к себе ее трепещущее от страха тело так крепко, чтобы не чувствовалась собственная дрожь.

Мы представляем маму в белом одеянии. Представляем с закрытым кисеей ртом и сплошь замотанными тканью конечностями. Закутанной даже больше, чем это требовалось Кингу. Намного, намного больше. Представляем, как она проскальзывает последний раз длинным штрихом на горизонте океана, прежде чем исчезнуть в предрассветных сумерках, оглядываясь напоследок на свой окутанный туманом дом, где ее дочери изменнически сладко спят.

Нам приходит в голову, что это, может быть, для нас проверка – просто совсем непохожая на те испытания выносливости, что мы успели вынести в своей жизни. А потому мы ходим вокруг дома и громко ее зовем, пока не садится голос. Открываем кухонные шкафчики, что не открывались, наверное, годами, не находя там ничего, кроме каких-то старых щеток да едкого мышиного духа. Заглядываем даже в морозильную камеру и в холодильник – оба достаточно большие, чтобы вместить совсем не крупную женщину. Открываем угольный подвал, запертый уже годами, – небольшой отдельный закуток с дверцей-люком позади дома, хотя одна мысль об оставшейся там черной пыли и мраке заставляет нас содрогаться. Там тоже ничего.

– Мы нынче видели вашу мать. Рано утром, – сообщает нам у бассейна Ллеу, где он упражняется, отжимаясь, у самой воды.