Софи Макинтош - Исцеление водой [litres]

Дочь, дочь, дочь. Она приближается к нам издалека, вся в сиянии света. И нам не терпится с ней встретиться.

– Помогите-ка мне, – велит мама. – Надо повернуть Грейс.

Мы дружно протягиваем руки, чтобы вместе удержать ее вес. Мне сразу вспоминаются все те случаи, когда мы обращались с молитвами к морю. Всякий раз тогда мы упражнялись, одолевая мнимую катастрофу, и теперь тяжелое тело Грейс ощущается прямо как та беда, к которой мы готовились.

Мать подвязывает ей повыше волосы. На впадинке под горлом остается кровавый отпечаток большого пальца.

У Грейс вовсю идут схватки, и ее тело вытворяет сейчас такое, чего сама она бы ни за что не допустила. Дрожа всем телом, она взглядывает на меня.

– Лучше бы я умерла, – говорит она мне, потом переводит глаза на мать: – Наконец-то я, надеюсь, сдохну…

– Ладно тебе, – снова бросает мама, руки ее не знают жалости. Грейс закрывает глаза, с лица у нее струится влага.

И наконец, уже глубокой ночью, после очередной ужасной схватки, когда Грейс издает протяжный хриплый вопль, на свет появляется нечто на длинном шнурке, сплошь залитое кровью и не издающее ни звука. Мама касается пальцами его рта. Губкой стирает кровь с его, похожего на лягушачье, тельца – голубоватого в свете лампы, с прозрачной тонкой кожей. Грейс лежит, вся обмякшая, тяжело дыша.

Мама приникает ртом к лицу новорожденного, надеясь вдохнуть в его легкие воздух, но очень скоро оставляет свои попытки. Она берет в руки ножницы, перерезает тянущуюся от Грейс нить, потом заворачивает дитя в покрывало и кладет мне в руки.

– Можно мне ее увидеть? – спрашивает Грейс.

Мать кивает мне, и я подношу крошечное тело к изголовью кровати. Поглядев на него, Грейс отворачивается, из глаз у нее льются слезы.

– Унеси, – произносит она.

До сегодняшнего дня Скай была единственным, известным мне ребенком. Колючая, как креветка шримс, и очень-очень шумная. Она вечно совала свои неугомонные ручонки нам в рот, царапая нам крохотными ноготками десны, стремилась везде залезть, все увидеть и обо всем узнать. Даже когда она выросла в подростка с длинными руками и ногами, наделенного чувствами и разумом, когда ее собственные размышления слетали с ее губ, вызывая немалый шок как у нас, так и у нее самой, – мы все равно не могли избавиться от ее младенческого образа, от самого первого впечатления о ней. Грейс предо мной предстала уже полностью оформившимся человеком или, скорее, это я предстала перед ней. Любую дистанцию между нами требовалось отстоять, нужно было ее добиться. Со Скай все оказалось совсем иначе. Ей трудно в чем-либо отказать. Мы всегда, всей душой стремимся сберечь ее в тихости и безопасности нашего островка, сознавая, что Скай целиком и полностью дитя этого мира, что и мать, и Грейс, и даже мое, тогда еще крохотное тельце, ворочавшееся в маминой утробе, не сумели до конца избавиться от мира прежнего. Что кровь у Скай поистине безупречна, в высшей степени чиста от токсинов и цельна.

Вместе со Скай мы заходим в сумрак ванной, неся перед собой неподвижное дитя. Закрываю за нами дверь, включаю свет, и мы садимся на холодные плитки пола. Я быстро пытаюсь сообразить, что делать. От моей ладони на двери и на выключателе остается кровавый след. Я решаю обмыть ребенку лицо, а Скай тем временем присаживается на край ванны. Все это время она невероятно тиха и послушна и очень хочет быть полезной. Без всякого выражения на лице она наблюдает за моими действиями. Я же украдкой приоткрываю покрывало, едва ль не ожидая там увидеть плавники. Но то, что я обнаруживаю, наверно, еще хуже: это мальчик, хоть мама и говорила, что такое невозможно. Я торопливо вновь заворачиваю ребенка, даже еще туже, пока этого не увидела Скай.

Имени у младенца нет. Мать говорила нам, что выбирать имя еще до рождения – к несчастью. К несчастью – обременять таким грузом еще столь маленькое существо.

– Дай мне подержать, – просит Скай.

Я боюсь, что все это ее очень огорчает, но, когда я осторожно передаю ей в руки сверток, Скай без колебаний целует крохотное личико. Потом мы вместе разглаживаем на головке еще мокрые волосы.

Из-за двери слышится то и дело повышающийся голос Грейс, ее выкрики и рыдания. Потом становится тихо. Мы выжидаем, пока нам скажут, что все спокойно и можно выходить. Проходит довольно много времени, и у меня уже ноют руки, но я все равно никуда не укладываю ребенка. Наконец мать открывает дверь и протягивает за ним руки, сообщая, что можно зайти в спальню. Грейс спит. В полумраке комнаты, освещенной одной лишь тусклой лампой в самом углу, мы тихонько проходим мимо сестры, лежащей с головой под простыней, в коридор. Мать, не обмолвившись ни словом, закрывает за нами дверь. Мужчины, где бы они сейчас ни находились, умеют не выдать себя звуком.

Когда мы доходим до моей спальни, я настаиваю на том, чтобы Скай забралась в ванну, сама усаживаюсь рядом с ней и, открыв кран на полную мощность, направляю нам на головы душ. Скай поворачивается ко мне спиной, и я старательно намыливаю ее длинные волосы. Хорошенько намывшись, мы забираемся на кровать, и Скай, свернувшись в ногах моей постели, почти мгновенно засыпает. Потолок над нами кажется высоким и каким-то сквозным, в воздухе трудно дышать. Я все гляжу на Скай, пока за окнами не начинает светлеть небо и в расползшемся ореоле сырости с ее мокрых волос не проступает сквозь простыню узор матраса.

«Однажды я посмотрела на своего мужа и подумала: “А сможешь ли ты их победить? И станешь ли вообще за меня драться, если они за мной придут, или просто поднимешь руки?”. Я вообще часто думала о том, что “за мною придут” – вот только кто “они”, оставалось неопределенным, то и дело меняясь. Стоило лишь однажды мне в голову явиться этой скверной мысли, и я уже думала об этом не переставая. Особенно, когда он засыпал, а мне не спалось. Нет, поняла я однажды, он спокойно ляжет и позволит им делать что заблагорассудится».

Ранним утром мать открывает дверь ко мне без стука, с искаженным от усталости лицом. Встретившись со мною взглядом, она беззвучным жестом велит мне выйти к ней в коридор. На миг ее рука тянется коснуться моего лица. Я хорошо вижу в ней себя – в этих по-птичьи раскинувшихся плоских скулах.

– Как сильно любишь ты свою сестру? – спрашивает шепотом она и, когда я широко простираю руки, показывая: мол, во как сильно! – мать удовлетворенно кивает. Потом наклоняется к самому моему уху и тихонько просит меня кое-что для нее сделать.

В тусклом свете ее ванной я первым делом ополаскиваю лицо холодной водой.

– А почему это был мальчик? – спрашиваю я, расхрабрившаяся от ее просьбы.

Мать отвечает, что ничего подобного. Мол, никаких даже сомнений. Вот так.