Софи Макинтош - Исцеление водой [litres]

Перед нами – бескрайняя водная гладь. Обрывки света, пробивающиеся сквозь небо, похожи на разбитое стекло. Он целует меня в висок, касается губами моих влажных волос, верхушки уха.

Почему мне вдруг так хочется заплакать? Или это потому, что на меня сразу, одним махом, свалилось все то, о чем я так мечтала? Я сжимаю ладонью его колено – хоть какой-то контакт, что я способна контролировать. Сейчас мне все на свете – целую вселенную – хочется удержать в своих руках.

Это его: «Все хорошо?» – которое он произносит снова и снова, становится для нашего свидания рефреном. Со мною Ллеу подчеркнуто нежен. Оказывается, я могу быть еще и чем-то неведомым, необычайным, с чем следует обращаться с осторожностью и опаской.

Я вспоминаю о бывавших у нас женщинах и о тех вещах, что они рассказывали и что не было предназначено для моих ушей. Думаю о вытягивающихся, словно при беге, мышцах в своих ногах. Все мое тело подвижно, руки извиваются, выгибается тело. И от этих незамысловатых вроде бы движений я чувствую изумительную радость!

Мне вдруг становится неловко за свои грязные ногти на руках, за шершавые грубые пятки. Хотя, в конце концов, сейчас, во влажной и соленой темноте ночи, это совсем не важно.

Первое, что возникает у меня в мыслях в наступившей после тишине: «Я выжила!» Это моя маленькая и в то же время значительная победа. Моя жажда прикосновений вовсю раззадорена, однако Ллеу откатывается спиной на песок и отнимает от меня руки.

Кинг всегда внушал, что, если к нам заявятся мужчины, для всех нас это будет означать, что дом спалят дотла, а наша кровь обагрит берег, смешается с водой в бассейне. Теперь же мне кажется, что наши родители в своей любви к нам, детям, в вечном страхе за нас, должно быть, просто сильно ошибались. Просто они постарели, их души успели увянуть. И это не их вина. Волна сожаления во мне, впрочем, сразу же стихает, я словно разом все постигаю, наполняясь великодушием. Как будто больше уже ничего плохого не может с нами случиться.

И тем не менее, когда я возвращаюсь к себе в ванную и обнаруживается, что мое белое хлопковое белье в крови, меня охватывает страх, что я умираю. И это совершенно непропорционально испытываемой сейчас боли, которая в общем-то пренебрежимо мала. Мне не с кем этим поделиться, не у кого спросить – и потому я перебираю мысленно все прочие симптомы, разглядывая кожу на тыльной стороне ладоней, белки глаз. Там, где он вскользь, так что я даже не могла встретиться с ним взглядом, притрагивался ко мне руками – на ключице, на плечах и щеке, – не видно никаких следов. Вскоре кровотечение заканчивается, и я предположительно делаю вывод, что на данный момент я вне опасности, даже при том, что в зеркале кажусь очень бледной.

Вот у меня была самая что ни на есть тесная близость – и вот ее снова нет. Лишь влажная тяжесть его отсутствия. Внезапно я чувствую себя еще более одинокой, чем прежде, и острый укол этого одиночества куда хуже настоящей боли. Принимаюсь проигрывать в голове случившееся. Вспоминаю каждое малейшее движение его тела, думая о том, что даже в испытанной мною боли было нечто знакомое и необходимое. Медленно, по кусочкам соединяю все воедино. Мой анализ, конечно же, совсем не полный, в нем слишком много зияет пробелов. На мгновение у меня вспыхивает мысль порасспросить сестер. Но тут же, с глубоким и пьянящим страхом, я вдруг понимаю, что по этой части я их превзошла. У меня теперь есть знание, коего нет у них.

Единственное, что я знаю без каких-либо сомнений, что Ллеу сильнее, чем проявлял себя до сих пор. И гораздо сильнее меня. Хотя до этого – во временно́м окошке между смертью Кинга и появлением Ллеу, в этот свободный от мужчин промежуток – я здесь была сильнее всех. И на миг я чувствую себя точно ограбленной.

Стоит мне выйти из ванной и подойти к кровати, я понимаю, что с Грейс в соседней комнате творится что-то жуткое. Сквозь стену доносятся стоны умирающего животного, крики птицы, попавшейся в силки. На миг мне делается страшно, я боюсь сходить и узнать, что происходит, но потом напоминаю себе, что она моя сестра, что ее жизнь – и моя жизнь. И пусть даже дверь Грейс для меня давно закрыта и мы можем позволить друг другу лишь небольшие нежности, старательно скрывая их от всех, потому что мать считает их недопустимыми, – я все же с силой толкаю дверь, покуда она не открывается. Сестра сидит на полу, сложившись пополам и привалясь к кровати. Постель у нее чуть не вся мокрая, с ярко-красными разводами. У нее начались роды. Грейс оскаливается на меня, и я понимаю, что должна бежать за помощью.

Все то время, что я мчусь по коридору к комнате матери, я глубоко чувствую страдания Грейс. Этот белый вихрь ее боли еще сильнее привязывает меня к ней, и где-то я даже испытываю странную радость от того, что она не сможет так легко избавиться от меня, что наша сестринская близость оказывается намного глубже всего того, что Грейс способна контролировать. Ллеу уже забыт, его твердый и складный облик – ничто рядом с моей совершенно неузнаваемой сестрой, с этим лежащим на земле раненым зверем. Я впиваюсь ногтями в ладони, чтобы испытать и собственную боль, как будто через нее сумею лучше понимать Грейс. Конечно, эта боль и близко не лежит к ее страданиям, и хотя я сама это сознаю, все равно пытаюсь прочувствовать. Проверив ладони, я обнаруживаю на коже глубокие закорючки в виде крохотных месяцев. Ну, и на том хоть слава богу.

«Каждый день я проходила мимо него, и каждый день он орал на меня, пытаясь перекричать шум улицы. И каждый день я чахла от этих криков. Уши у меня были закрыты наушниками и широким шарфом. Он начинал кричать громче, а потом подходил вплотную, чтобы я могла по губам увидеть, что он хочет до меня донести. Каждый божий день я рисовала в воображении, как буду его убивать. От этих мыслей мне делалось невероятно хорошо…»

Мама, оказывается, уже успела все заранее приготовить: ведра для горячей воды, целую охапку простыней и полотенец. Новые молитвы и даже новые для нас слова – «люлька» и «послеродовой». Когда я бужу ее среди ночи, то нет надобности ей объяснять, что случилось. Просто помогаю ей нести в комнату Грейс подушки и полотенца, ножницы и перочинный ножик. По пути стучимся и в дверь Скай. Мужчинам мы ничего не сообщаем и запираемся в спальне Грейс изнутри.

– Мое дитя… – говорит мне Грейс так, будто рядом с нами никого больше нет. – Мне постоянно снилось мое дитя. Снилось, что это мальчик. Даже хуже того… – Сквозь нее совершенно осязаемо прокатывается волна боли. – Мне снилось, будто у ребенка нет рта, – продолжает она. – Снилось, будто мы похоронили его в лесу…

– Ладно тебе, – роняет мать, словно уже все это видела. А может, видела и в самом деле? – Когда впервые возьмешь в руки свою дочь, то сразу все напрочь позабудешь.