Софи Макинтош - Исцеление водой [litres]

В эту ночь он остается у меня до утра, впервые за все время. Мы никак это заранее не обсуждаем, но когда тьма ночи сгущается, когда я уже давно лежу в постели, дверь в мою спальню открывается. Подойдя, он отпихивает меня двумя руками с середины кровати, шепчет тихо: «Подвинься». Он не обхватывает меня, не прижимает к себе, как обычно не делает ничего такого, чем мы всегда занимаемся, а просто сворачивается на постели ко мне спиной. Я лишь чувствую рядом его разгоряченное тело. Вскоре дыхание его становится ровным. Протянув руку, я касаюсь его затылка, прихватываю его волосы ладонью. Под ними – уязвимый череп. Я могла бы убить его в любой момент, стоит только захотеть. Очень нежно я притрагиваюсь губами к его плечу – так, чтобы он этого даже не почувствовал.

Посреди ночи я внезапно просыпаюсь и чувствую, как он, на спине лежа, весь трясется. Возможно, он плачет во сне. Я обхватываю его поперек живота, зарываюсь лицом ему в шею, и почти сразу дрожь прекращается. Ллеу ничего не говорит. Возможно, он сконфужен случившимся или же его исцелило мое прикосновение. Я бы предпочла второй вариант. Мне по душе мысль, что мое тело, став объектом любви, открыло в себе такие внутренние силы, о которых я и не мечтала.

«Ничего крупного, серьезного как будто не случалось – но происходило много противных мелочей. И каждая меня понемногу изводила, словно сдергивая с меня защиту. В итоге я почувствовала себя словно ободранной. Кутикулы теперь постоянно кровоточили. Я очень сильно состарилась. И вообще ужасно себя ощущала из-за того, что так мало у меня в запасе сил, что другие женщины вполне справились бы с этим. Казалось, будто я их всех подвела…»

На четвертый день отсутствия матери я, просыпаясь, обнаруживаю опустевшую постель. Первое, что я делаю, – это стягиваю простыни и лихорадочно их рассматриваю, ища доказательства того, что Ллеу вообще здесь ночью был. На подушке обнаруживаю темные волосы, которые заметно короче моих. Прижимаюсь к ним лицом, принюхиваясь. Однако мылом мы пользуемся одним и тем же – не имеющими этикеток рыжевато-розовыми кусками, отдающими карболкой и жирными на ощупь. Пытаюсь увидеть соль, успевшую бы кристаллизоваться на наволочке в доказательство того, что он плакал, но поиски ни к чему не приводят. Еще немного волосков на простыне, слабый запах его пота.

Внезапно у меня в животе словно все переворачивается. Я быстро стягиваю постельное белье, сложив кучкой посреди комнаты на полу. Потом пускаю в ванну воду – нестерпимо горячую, в которой почти невозможно будет сидеть. Но я все равно в нее сажусь. Вспоминаю фразу «болевой порог» – представляя при этом опорный прыжок, который непременно нужно сделать. Забываю вовремя открыть окошко в ванной, и в считаные мгновения там все заволакивает паром.

Торопливо, пока не развеялась решимость, я делаю на бедре два крохотных искупительных пореза, по сантиметру каждый. Порой бывает трудно сказать, какие отметины остались от того лета, когда я выросла сразу на четыре сантиметра, а какие – из тех, что сделаны недавно, ради нашей безопасности. И тогда, и сейчас – сплошь свидетельства несуразности моего тела. Теперь вот новые опасности и новый позор – как я с ним издавала ужасающие звуки, как теряла над собой контроль, как молила Ллеу проделывать со мной такое, что заставляет теперь радоваться этой «водной» боли. Вокруг меня все больше розовеет густо испускающая пар вода.

А еще, дабы защитить себя от всего того, что я с ним делала, я выпиваю много воды. Пинту, потом другую я, стоя возле раковины, заглатываю очень быстро, прихватывая заодно и воздух. Под платьем тут же проступает вспучившийся желудок. Представляю, как вода сейчас будет очищать мне кровь, и пока во мне это происходит, я иду в комнату отдыха и ложусь ненадолго на уже лысеющий бархатный диван, прислушиваясь к звукам, говорящим о перенастройках в моем теле.

Без матери никто хлеб не печет, коза перестает давать молоко, и вообще все мы чересчур разобщены, чтобы поддерживать порядок в доме. После скудной трапезы все остаются голодными. Содержимое принесенных к завтраку консервов стремительно исчезает в наших животах, и Ллеу настаивает на том, чтобы вскрыть еще четыре банки. Кусочки персиков в сиропе, сливы, фруктовый коктейль, сгущенное молоко – все это мы поедаем оттуда прямо ложками.

Явившись в столовую за руку с Гвилом, Ллеу никак не проявляет, что минувшей ночью что-то было. Начинает ворчать, что от постоянной сладкой еды его уже тошнит. Потом забирает у меня из рук открывашку, потому что я, мол, слишком медленно вожусь с банками, – и впрямь, в его руках они вскрываются в считаные секунды.

– У меня скоро зубы все повыпадают, – жалуется он и для наглядности широко разевает рот.

Гвил его мигом копирует. У обоих зубы все такие же белые и крепкие, прямо как у волков, в то время как у нас – у меня и у сестер – задние уже порядком почернели. При виде красных и влажных, зияющих мужских глоток у меня подкатывает тошнота.

– Вам надо бы разнообразить свое питание, – строго выговаривает нам Ллеу. – Девушкам-то вашего возраста! Вам следует употреблять красное мясо. Кальций принимать, фолиевую кислоту. Это необходимо вашему организму.

С моим организмом явно не все в порядке. Консервированные фрукты и правда чересчур сладкие – в этом он, конечно, прав. Они как будто застревают, сбиваясь в комок у меня в желудке. Когда Ллеу встает из-за стола и уходит, беззаботно оставив на столе свою миску с ложкой, я еще заканчиваю завтрак. На донышке у него осталось немного сиропа. Когда все покидают столовую, я беру его миску и быстро выпиваю сироп сама – лихорадочно, не в силах удержаться.

Сестер я нахожу в пахнущей стоячим болотом спальне Грейс. Они лежат на полу с закрытыми окнами, укрывшись большими шелковыми шалями, что некогда дала нам мать. От такой картины я, распахнув дверь, замираю, некоторое время глядя на них, совершенно неподвижных. Потом Грейс садится, и шелк тут же соскальзывает с ее лица. Круги у нее вокруг глаз с каждым днем делаются все темнее, напоминая уже настоящие синяки. Она изучающе глядит на меня, не произнося ни слова.

– Можно мне с вами? – вынуждена я спросить.

Грейс укладывается обратно.

– Давай, если хочешь. Мы медитируем над словом.

Это старая добрая техника, которую использовала мама, когда надо было нас успокоить. Бывало, она подбирала какое-нибудь слово, какого мы еще ни разу не слышали. Для нас это было как лакомство, как конфетка или сахарок, что можно было покатать на языке. «Думайте об этом слове, – велела нам мать. – Думайте, пока не наскучит. Пока не уснете».

– И что за слово? – справляюсь я.

– Тра-ма-дол, – вздохнув, медленно произносит Грейс. – Это из аптечного шкафчика.