Эрнст Юнгер - Стеклянные пчелы [litres]

Я часто думал об этом, когда меня терзали мои неудачи. Я тратил свое время, пребывая, как теперь, в скорбном положении, когда меня подкашивала какая-нибудь очередная жестокость, а они сегодня происходят на каждом шагу. Вот и теперь я сижу и мечтаю, как я стану великим государственным деятелем, а сам даже не способен дотронуться до одного из этих отрезанных ушей, будь они искусственные или натуральные. Смешно, ей-богу.

Что подумает Дзаппарони, если я потрогаю одно ухо? Он предостерегал меня только от пчел. Может быть, он ищет именно того, кто дерзнул бы взять в руки такое ухо. Я снял с крючка сачок и подошел к болотцу, выбрал одно ухо и выловил его. Большое было ухо, красивое, такие уши у взрослых мужчин, скопировано идеально. Я пожалел, что у меня не было с собой лупы, хотя у меня и глаза достаточно зоркие.

Я положил мой трофей на садовый столик и потрогал пальцами. Превосходная работа, ничего не скажешь. Натурализм доведен до того, что в ухе есть даже волоски, какие растут в ушах у мужчин солидного возраста, обычно их сбривают бритвой. Был заметен даже маленький шрам, весьма романтично. Да уж, у Дзаппарони работают не только ради денег. У него творят настоящие художники-гиперреалисты.

Дымчатый снова подлетел совсем близко и застыл в воздухе со своими выпущенными улиточьими рожками, слегка подрагивая время от времени. Я не обратил на него внимания, сосредоточенный на моем объекте наблюдения. Ухо резко выделялось на зеленой поверхности столика.

Еще в школе учат, что если долго созерцать какой-либо предмет, а потом отвести глаза, то этот предмет будет являться нам, как видение. Мы будем видеть его на стене, стоит нам взглянуть на стену, или он возникнет перед внутренним взглядом, если закрыть глаза. Он будет четко и ярко вырисовываться перед нами в деталях и мелочах, которые мы будем воспринимать бессознательно. Если мы представим его себе с закрытыми глазами, он может поменять цвет или осветиться ярким светом. Вот так и мне померещилось, что ухо сделалось ярко-зеленым на кроваво-красной поверхности стола.

Так возникает воображаемый оттиск предмета, привлекшего наше внимание, интуитивное отображение из нашего подсознательного восприятия, которое мы пытались в себе подавить. Всякий раз, когда мы воспринимаем какой-то образ, мы подавляем впечатление о нем. Восприятие означает, что в нашем сознании освобождается место.

Я рассматривал ухо с одним желанием: чтобы это оказался призрак, произведение искусства, кукольное ухо, никогда не знавшее боли. Но оно превратилось в собственное отражение из моего подсознания, которое я с самого начала и всегда, как только увидел, воспринимал как средоточие этого сада и при виде которого в моем сознании сформировалось слово «слышу». В Астурии, когда мертвые тела выбрасывали из гробов, скомпрометирован был сам род человеческий. Мы знали, что после такого начала дальше будет только одно зло, ибо мы вошли во врата ада.

Теперь же я наблюдал творение интеллекта, отрицающего свободный и нетронутый человеческий облик. Этот интеллект измыслил каверзу. Он исчислял свое творение человеческими силами, как мы привыкли исчислять лошадиными. Он возжелал разъять человека на части, равные и измеримые. Для этого человека приходится уничтожить, как до этого была уничтожена лошадь. Над входом в этот парк должен вспыхивать такой предупреждающий знак. И кто с ним согласен, кто признает его, тот здесь найдет себе применение.

Позорный знак, волчий билет. Так сутенер, заманивая человека в дурное место, всучивает ему в руки развратную картинку. Мой демон меня предупреждал.

Когда я осознал эту западню, меня охватила слепая ярость. Старый вояка, кавалерист, ученик Монтерона дожидается милости у порога пошлой лавки, где его пугают отрезанными ушами, хихикая за занавеской. До сих пор я сражался честно, с открытым забралом, и ушел в отставку до того, как эти стервятники стали оставлять за собой выжженную землю. Здесь готовят новые фокусы и чудеса в лилипутском стиле. Первым делом – эффектный занавес, потом он открывается – а там сюрприз. У них не будет недостатка в полицейском надзоре. Есть на свете страны, где каждый следит за каждым и сам на себя доносит, если понадобится. Это дело не для меня. Я довольно насмотрелся в жизни, по мне, так лучше уж в игорный дом.

Я опрокинул столик и отшвырнул ухо ногой прочь. Дымчатый заерзал, задергался вверх и вниз, как шпион, чтобы разглядеть происходящее под разным углом. Я метнулся к сумке для игры в гольф и выхватил железную клюшку помощнее и замахнулся. Прозвучал короткий предупреждающий сигнал, вроде того, что слышны в бомбоубежище. Но я не стал сомневаться, я развернулся как следует и врезал дымчатому клюшкой, да так, что раздробил его на куски. Из живота у него выскочила спираль. Потом он вспыхнул и загорелся в нескольких местах, как петарда, и из него повалил красно-бурый дым. «Закрыть глаза!» – скомандовал голос. Брызги разлетелись во все стороны и прожгли дыру в рукаве моего пиджака. Голос напомнил, что в павильоне имеется мазь от ожогов. Я нашел тюбик в своего рода сумке для противовоздушной обороны, которую я уже видел тут в беседке. Никаких видимых повреждений на руке не было. Взрыв, видимо, был не сильный.

Голос звучал синтетически, как из механического словаря, и подействовал на меня отрезвляюще, словно дорожный знак. Опять я не в ладах с собственной головой, вот – вышел из себя, взбесился. Это моя старая ошибка, вечно поддаюсь на провокации. Надо остыть. В игорном доме, например, я планировал даже обиды скрывать. Ничего, справлюсь. Вопрос только в том, как мне отсюда выбраться, потому что после такого никто меня, конечно, тут на работу не примет, это очевидно.

Я потерял всякое желание вникать в интимные подробности жизни Дзаппарони. Хватит с меня, насмотрелся.

Солнце уже клонилось к горизонту, но все еще согревало парк, совершенно спокойный и мирный. Пчелы все еще жужжали среди цветов, настоящие пчелы, в то время как роботы-призраки скрылись. Предполагаю, что у стеклянных пчел сегодня был большой день, день великих маневров.

День был долгий и жаркий. Я растерянно стоял в кустах и таращился на тропинку. Из-за поворота показался Дзаппарони. С чего вдруг мне стало жутко при его приближении? Я не тот страх имел в виду, что внушают власть имущие, когда видишь их рядом с собой. Скорее, это было неопределенное чувство вины, укор совести. Вот так же я стоял тогда с измазанным лицом и в разодранном в клочья костюме, когда в переднюю вышел отец. И зачем я попытался запихнуть ногой отрезанное ухо под опрокинутый столик в надежде, что Дзаппарони не заметит? Я сделал это не столько, чтобы скрыть мое любопытство, сколько из ощущения, что на него это не произведет никакого впечатления.