Колсон Уайтхед - Подземная железная дорога [litres]

– А эта дорога, – спросила она, – Тропа свободы, сколько она тянется?

Мартин ответил, дескать, насколько хватит трупов, чтобы вдоль нее развешивать, настолько и тянется. Разложившиеся или растерзанные падальщиками мертвые тела заменялись новыми, недостатка в них не было. В каждом мало-мальски значительном по размеру городе еженедельно проходило пятничное действо, в конце которого ставилась все та же страшная точка. Иногда в тюрьме держали несколько цветных про запас, на случай, если белые всадники вернутся несолоно хлебавши.

Белых, осужденных за пособничество, просто вешали, без публичного поругания. Хотя, уточнил Мартин, была история, когда белый фермер приютил у себя кучку цветных беженцев. Когда разгребали пепелище, невозможно отличить обгоревший труп хозяина от трупов тех, кого он укрывал; пламя уравняло их, уничтожив разницу в цвете кожи, так что все пять мертвых тел развесили на Тропе свободы, а по поводу нарушения протокола никто особо возмущаться не стал.

Преследования белых подвели разговор к причине Кориного заточения.

– Ты же понимаешь наши обстоятельства, – сказал Мартин.

По его словам, аболиционисты тут всегда были в опале. Если в Виргинии или Делавэре на их агитацию готовы были смотреть сквозь пальцы, то в хлопковом поясе все было иначе. За одно только хранение литературы можно было загреметь в тюрьму, а тем, кто отбыл срок, оставаться в городе не разрешалось. Согласно поправкам к конституции штата наказание за чтение бунтовских писаний либо за споспешествование цветным и их укрывательство оставлялось на усмотрение местных властей. На деле же за это полагался смертный приговор. Осужденного за волосы выволакивали из дома. Повешенью подлежали как рабовладельцы, проявившие неповиновение закону из чувства привязанности либо из своеобразных представлений о праве собственности, так и сердобольные граждане, прятавшие ниггеров по чердакам, чуланам и угольным сараям.

Когда аресты среди белого населения пошли на спад, в некоторых городах повысили вознаграждение за выдачу сочувствующих. Начались доносы на конкурентов, кровных врагов и соседей с подробными изложениями давних бесед, в которых ренегаты выказывали преступные симпатии к цветным. Дети, которым в школе изложили про тавро бунтовщика, наушничали на родителей. Мартин рассказал Коре о гражданине, который долгие годы сильно тяготился собственной женой. Никаких доказательств ее вины представлено не было, но приговорили ее к высшей мере. А супруг через три месяца снова женился.

– И удачно? – спросила Кора.

– В каком смысле? – не понял Мартин.

Кора только махнула рукой. Суровый рассказ Мартина почему-то разбудил в ней желание ерничать.

В прежние времена патрульщики могли обыскивать дома цветных, что рабов, что вольных, безо всякого повода. Теперь их полномочия расширились, они имели право ради общественной безопасности стучаться в любую дверь либо с ордером на арест, либо просто с обыском. Эти правоохранители вламывались в любое время дня и ночи и к нищему трапперу, и к богатому чиновнику. Фургоны и экипажи досматривались на подступах к городу. До заброшенной слюдяной шахты было рукой подать, но даже решись Мартин вывезти куда-то Кору, в соседний округ их без досмотра не выпустили бы.

Кора не верила, что белые даже из соображений безопасности позволяют так грубо попирать свои права, но Мартин, не желая ее запугивать, сказал, что во многих округах дотошность правоохранителей стала предметом гордости. Патриотично настроенные граждане хвалились друг перед другом, сколько раз их досматривали, чтобы подчеркнуть свою благонадежность. А визиты белых всадников в дома, где проживали хорошенькие барышни, неоднократно заканчивались помолвками.

До того как Кора появилась в доме Уэллсов, они пережили два обыска. Белые всадники вели себя очень любезно и даже похвалили имбирную коврижку, которой их потчевала Этель. Потолочный люк на чердаке подозрений не вызвал, но кто может поручиться, что в следующий раз все пройдет так же гладко?

После второго обыска Мартину пришлось сложить с себя полномочия станционного смотрителя на подземной железной дороге. Ни о каком продолжении Кориного пути на Север, ни о какой связи с другими отделениями и речи не было. Сигнала от них придется подождать.

Мартин еще раз извинился за поведение супруги.

– Ее можно понять. Она до смерти напугана! Мы же тут буквально висим на волоске. Мы себе не хозяева.

– То есть вы живете как рабы?

Мартин сказал, что Этель себе такую жизнь не выбирала.

– У вас, получается, выбора не было? – спросила Кора. – Прямо как у рабов?

На этом разговор иссяк. Ей пора было карабкаться в каморку под стропилами, прихватив с собой провизию и чистый ночной горшок.

Скоро ей пришлось привыкнуть. С учетом места, куда она была загнана, иначе и быть не могло. Набив дюжину шишек на макушке, тело вынуждено было запомнить границы, в которых оно могло двигаться. Она спала, сжавшись в комочек между стропилами, словно пассажир в тесном трюме. Она смотрела на парк через глазок. При тусклом свете, пробивавшемся сквозь отверстие в стене, она занималась чтением, бережно вызывая в памяти уроки грамоты, которые пришлось бросить там, в Южной Каролине. Она все время спрашивала себя, почему погода бывает всего двух видов: мерзкая по утрам и невыносимая по вечерам.

Каждую пятницу, когда в парке проходило действо, она корчилась в дальнем углу закутка.

Большую часть дней она изнывала от жары. Когда становилось совсем невмоготу, приникала к отверстию и хватала ртом воздух, словно бьющаяся в ведре рыба. Если ей случалось просчитаться и выхлебать всю воду слишком рано, до самого вечера приходилось с завистью смотреть на струи фонтана в парке. На чертову эту псину, которая повизгивает в их брызгах. Иногда от зноя она теряла сознание, потом приходила в себя: голова втиснута в стропило, а шея свернута на сторону, как у курицы, которую кухарка Рэндаллов, Элис, пыталась придушить и обезглавить, чтобы приготовить к ужину.

От нее опять, как на плантации, остались кожа да кости. Этель взамен грязного платья выдала ей обноски своей дочери. У сухопарой Джейн бедра были как у мальчика, но на Коре и эта одежда стала болтаться.

Ближе к полуночи, после того как во всех домах, окружавших парк, гасли огни, а Фиона отправлялась к себе в Айриш-таун, приходил Мартин и кормил ее. Кора спускалась из закутка под крышей на чердак, где можно было выпрямиться и подышать нормальным воздухом. Они немного разговаривали, потом в какой-то момент Мартин торжественно вставал, и Кора снова отправлялась на верхотуру. Раз в несколько дней Мартин с ведома Этель водил ее ненадолго в умывальню. После его ухода она засыпала, иногда выплакавшись, иногда мгновенно, словно свечка, которую задули. Ей снова стали сниться кошмары. Она научилась узнавать постоянных посетителей парка и во время их ежедневных прогулок пополняла запас наблюдений и умозаключений о них, словно местный хроникер. В закутке под крышей у Мартина хранились аболиционистские газеты и брошюры. Держать их в доме было опасно, Этель требовала их выбросить, но они принадлежали Уэллсу-старшему, отцу Мартина, и датировались годами, когда Мартин и Этель еще не переехали в этот дом, так что причастность к действиям владельца, возможно, удалось бы отрицать. Выцедив что можно из пожелтевших от времени страниц, Кора перешла к старым календарям-альманахам с прогнозами и предсказаниями касательно приливов и движения светил и невразумительными комментариями. Позднее Мартин принес ей Библию. Как-то раз на чердаке ей попался на глаза «Последний из могикан» Купера, явно побывавший в воде, потому что обложка покоробилась. Чтобы читать, днем она жалась к глазку, а по вечерам сворачивалась калачиком перед свечкой.