Колсон Уайтхед - Подземная железная дорога [litres]

Месяц за месяцем Кора неизменно встречала Мартина одним и тем же вопросом:

– Есть вести?

Но по прошествии времени спрашивать перестала.

Подземная железная дорога хранила полное молчание. В газетах печатали сведения о налетах на станции и расправах над смотрителями, но это скорее смахивало на дежурную антиаболиционистскую пропаганду. Раньше связь держали через спецкурьеров, которые доставляли Мартину сведения о маршрутах, либо, случись такое, о прибытии пассажира. Один и тот же человек никогда не приходил дважды, курьеры менялись. Но вот уже долгое время никаких сигналов не поступало. О них словно забыли.

– Одну меня вы, конечно, не отпустите, – сказала Кора.

– Ну, это же очевидно, – простонал Мартин.

По его словам, они все трое были заложниками ситуации.

– Одной тебе не справиться. Тебя схватят, и ты нас выдашь.

– На плантации Рэндаллов, когда человека хотели приковать к месту, на него надевали кандалы.

– Ты погубишь себя и нас: меня, Этель, тех, кто помогал тебе на подземной железной дороге.

Она понимала, что в его словах есть справедливость, но ей было плевать. Мартин отдал ей свежую газету и задвинул защелку потолочного люка.

При звуке шагов Фионы Кора замирала на месте. Горничную Уэллсов она ни разу не видела, только рисовала ее себе в воображении. Время от времени девушка поднималась на чердак со всяким барахлом, тогда скрип ступенек, сопровождавший каждое движение, служил лучше любого сигнала тревоги. Когда горничная уходила, можно было снова что-то делать. Грубый язык Фионы напоминал Коре былые дни на плантации и божбу невольников, крывших, стоило им остаться без догляда, хозяев на все корки. Это была извечная ненависть прислуги к господам. Она, наверное, украдкой плюет им в суп.

Домой Фиона ходила не через парк, так что, затвердив и выучив каждый ее вздох, лица девушки Кора не видела ни разу. Она рисовала ее себе, складывая по кусочкам – решительную, пережившую тяготы голода и переезда на новое место. Мартин рассказывал ей, что их привезли из Ирландии с братом и матерью на судне, набитом переселенцами. Мать страдала чахоткой и скончалась в день, когда сошла с корабля. Брат для работы был слишком мал, да и здоровья оказался слабого, так что ирландские старухи по очереди за ним присматривали. Интересно, какой он, Айриш-таун? Похож на цветные кварталы в Южной Каролине? Стоило перейти улицу, как все менялось. Люди по-другому говорили, жили в домах иного размера, в других условиях, их мечты отличались по сути и по масштабам.

Пройдет несколько месяцев, и пора будет собирать урожай. На полях за пределами города хлопчатник покроется белыми комочками, которые теперь уже белые руки будут собирать и складывать в мешки. Зазорно ли ирландцам и немцам выполнять работу черномазых или все-таки деньги не пахнут? Место нищих черных на хлопковых полях занимают нищие белые, другое дело, что пройдет немного времени, и белые перестанут быть нищими и смогут, в отличие от своих черных братьев, отработать положенную по контракту сумму и начать новую жизнь.

Пройдоха часто вспоминал на плантации Рэндаллов, как охотники за живым товаром должны были заходить все глубже и глубже в дебри Африки, угоняя в неволю одно племя за другим, потому что хлопок требовал свежей крови. Плантации превращались в смешение разноязыких племен. Кора догадывалась, что, когда на смену ирландцам придет новая волна иммигрантов, бегущих из другой, не менее несчастной страны, все пойдет по новой. Машина закряхтит, вздохнет и снова завертится. Просто поршни будут ходить на новом топливе.

Наклонные стены ее тюрьмы служили холстом для болезненных раздумий, которым она предавалась от заката до ночных приходов Мартина. С того момента, как Цезарь предложил ей побег, она представляла себе только два исхода: либо сытая, привольная, трудно доставшаяся жизнь на Севере, либо смерть. В случае поимки Терренс не ограничился бы наказанием, а измывался бы над ней, пока не надоест, а затем устроил бы публичную казнь.

Ее фантазии о жизни на Севере поначалу были не столь отчетливы. Образы детей на светлой кухне – всегда двое, сын и дочка, – любящий муж в соседней комнате, его не видно, но он рядом. По мере того как тянулись недели ее заточения, за стенами кухни проступали другие комнаты. Ей виделась гостиная с простой, но элегантной мебелью, на которую в Южной Каролине она по вечерам смотрела, проходя мимо витрин «белых» магазинов. Спальня. Постель с белоснежными простынями, сияющими в лучах солнца; они с детьми вместе нежатся в кровати, мужа видно наполовину, он чуть с краю. Следующая сцена, годы спустя: Кора идет по оживленной городской улице и натыкается на мать. Нищая побирушка, сломленная жизнью старуха с самого дна, согбенная под бременем совершенных ошибок. Мэйбл поднимает глаза, но не узнает дочери. Кора опрокидывает носком туфли ее плошку для милостыни, медяки разлетаются со звоном, а она спешит себе дальше по делам. У сынишки сегодня день рождения, надо успеть купить муки, чтобы испечь пирог.

В этот ее воображаемый дом иногда приходит в гости Цезарь, и за ужином они со смехом вспоминают жизнь у Рэндаллов, перипетии побега с плантации и обретенную в конце концов свободу. Цезарь рассказывает детям, откуда у него небольшой шрам над бровью. Это его в Южной Каролине схватили охотники за невольниками, но ему удалось вырваться.

Об убитом ею мальчишке Кора почти не вспоминала. Ей не нужно было искать оправданий для своих действий той ночью в лесу, и требовать ее к ответу никто права не имел. Стараниями Терренса Рэндалла она вполне могла вообразить себе новый порядок в Северной Каролине, но в голове ее раньше не укладывалось одно: масштабы насилия. Страх в местных белых оказался сильнее жажды «хлопковых» денег. Над ними нависла тень черной руки, которая воздаст за все по заслугам. И однажды ночью до Коры вдруг дошло, что она сама и есть то самое мстительное кровожадное чудовище, которого все так боятся. Одного белого мальчишку она уже убила. Значит, ей ничего не стоит убить еще одного. Это ужас заставляет их возводить все новые эшафоты угнетения на фундаменте жестокого прошлого. Старик Рэндалл решил однажды засеять свою землю барбадосским хлопчатником, но к его семенам примешались семена насилия и смерти, и всходы мигом пошли в рост. Белые боялись не напрасно. Придет время, и они захлебнутся кровью.

Мятеж одиночки. На мгновение улыбка осветила ее лицо, а потом реальность заточения вновь властно заявила о себе. Пленница. Скребется за стеной, словно крыса. На хлопковом поле, под землей, на чердаке – Америка остается ее тюрьмой.

За неделю до летнего солнцеворота Мартин сунул свернутое валиком старое стеганое одеяло на кресло с продавленным сиденьем и уселся на него, постепенно проваливаясь в ходе разговора все глубже и глубже. Как всегда Кора первым делом выяснила у него значение непонятных слов, на этот раз из Библии, которую она штудировала с переменным успехом: что значит «противляющийся», «алкать» и «седины». Про первые два Мартин ничего вразумительного сказать не мог, а потом, словно в преддверии наступающей за солнцеворотом поры, вдруг заговорил о череде дурных знамений.