Егор Радов - Змеесос [litres]

И так все происходило. Посреди размалеванной настоящими символами комнаты, наполненной сумасбродными набожными людьми, стоял Миша Оно и сладостно грустил, вспоминая свою предшествующую пустоту и настоящее непонимание серьезности всех вещей, что были вокруг него. Он, наверное, был абсолютно правоверен и предан обязательной для всех идее, поскольку не чувствовал ни страха, ни особенного интереса к своему наличному бытию; и лишь грусть сейчас охватывала его от только что совершенного умерщвления друга, который так недавно насладительно крутил руль в машине на длинной пустой дороге. Миша совершил вдруг совершенно четкий поворот кругом и медленно пошел в сторону коридора и двери, желая покинуть это время и место своей истории, чтобы нечто новое, приготовленное ему где-нибудь еще, поскорее приняло его в свои неизвестные объятия. У двери человеческие руки схватили его плечи, Миша повернулся и увидел Афанасия Чая в шубе, который проникновенно улыбался и, кажется, был так же грустен и элегичен.

– Пойдемте быстрее отсюда, мне это надоело, сейчас приедут органы охраны порядка, а мы не в том состоянии, чтобы завершить день в камере, пахнущей сыростью и несвободой. Я предлагаю вам вместо этого небольшое развлечение, пойдемте, пойдемте, пойдемте…

– Эй, вы! – раздался вдруг зычный голос Семена Верил. – Куда это вы собрались? Стойте, а не то…

– Побежали! – крикнул Афанасий, выталкивая Мишу из квартиры на лестничную площадку с силой злого хозяина, вышвыривающего гостя взашей после глупой ссоры. – Быстрее, иначе все!

Они засеменили вниз, слыша, как разъяренные муддисты бегут за ними, перемежая ругательства с собственными литургическими словами. Миша с Афанасием выскочили наружу, немедленно подбежали к лиловой машине, сели в нее и тронулись с места прямо перед носом у преследователей; и из-за рычания мотора они услышали только «касарюру!» из всех проклятий, которые посылал им Верия, а в стекло заднего вида можно было узреть печаль на лице голой Ольги Викторовны, но скоро все исчезло. За рулем сидел Миша, они ехали назад по тому же шоссе, и где-то вдали был Центр.

– Чудно! – воскликнул Чай. – Как мы их?

– Нормально, но я не понимаю вас. Вы ведь такой же?

– Разве у нас может быть что-нибудь такое же? Все есть только то, что есть, и, потом, мне стало скучно. Вообще, для меня это несерьезно, я – другой.

– А кто вы? – спросил Миша.

– Я – наркоман, – гордо сказал Чай. – И не обычный ширяльщик, а – Почетный Наркоман Отчизны, Кавалер Ордена Хрустального Шприца второй степени, неоднократный рекордсмен мира, как по самой большой дозе, так и по скорости попадания в вену; также мне принадлежат многие рецепты наркотиков, очень высоко оцененных на дегустациях и вошедших в рацион самых придирчивых гурманов в нашей области… В своем деле я большой авторитет!

– Понятно, – сказал Миша.

– А вы пробовали когда-нибудь наркотики? – лукаво щурясь, спросил Афанасий Чай.

– Не помню… Может быть… Что-то курил… Пил… Ел…

– Это – чепуха! – засмеялся Чай. – Если у вас есть желание и вам позволяют ваши этические и эстетические установки, я могу угостить вас своим лучшим произведением. Последние лет восемь я немного отошел от общественной шумной жизни, от турниров, от исследовательской деятельности и, тихо живя в своей характерной квартирке, ежедневно употребляю то, что я вам собираюсь предложить… Это чудесная штучка! Я думаю, вам должно понравиться. Вы согласны?

– А… это не вредно? – спросил Миша. – Привычки не вызывает?..

Чай откинул голову назад и заразительно засмеялся. Потом он добродушно сказал:

– Молодой человек!.. Ах, темнота, темнота… Какая привычка? С одного-то раза?!

– Да, но мне захочется еще, – сказал Миша.

– Так это же прекрасно! – самоупоенно проговорил Афанасий, вдруг обняв Мишу так, что руль повернулся влево, а вместе с ним и машина.

– Осторожно, – сказал Миша. – Так что же тут прекрасного? Это же вредно!

– Это – полезно, друг мой! – убежденно сказал Афанасий. – Вы только посмотрите на меня. Как я выгляжу?

Миша бегло осмотрел его коренастую мускулистую фигуру, отметив про себя неподдельный здоровый румянец на щеках, а также живые умные глаза, в которых словно таилась бездна интеллекта и мудрости.

– Вы выглядите отменно, – сказал он.

– Ну вот. Говорю вам: это лучшее мое произведение, и оно не вредно ничуть!..

Миша задумался, сосредоточив свой взор на пустой дороге. Повсюду начинались сумерки, и машина затерянно и одиноко неслась посреди этой реальности. Миша еще больше нажал на газ и сказал:

– Ну что ж… Я согласен. Показывайте дорогу.

– Вот и отлично! – крикнул Чай и хлопнул в ладоши. – Пока – прямо.

Они ехали молча мимо Центра, и начинался вечер; улицы приняли их, а прохожие смотрели им вслед. Они доехали до какой-то башни с фонарем, и Афанасий тихо сказал:

– Остановите, дальше мы пойдем пешком.

Они вылезли из машины и пошли по мостовой вдоль какой-то стены. Где-то капали остатки бывшего дождя или что-то еще, создавая характерный приятный звук; и лужи, встречающиеся на их пути, были желтыми, то ли от фонарей, то ли от луны, и дорога снова была пуста, как недавнее шоссе; и возвышенная грусть опять возникала в душах и умах.

Все было отлично. Миша посмотрел направо и сказал:

– О, как я люблю эту вечернюю прелесть сияющих минут под навесом умиротворительного блеска звездных путей и снов! Я ощущаю собственный предел, свое упоенное бессилие прорвать насквозь все это – то, что готово льнуть, и трепетать, и обволакивать меня собой; я ощущаю низменный стыд, коварный восторг, пряный экстаз от прикосновения к этому камню или к этой воде; или же эти деревья, их ветки, их темные ветви – они знают подлинную тайну, они всегда были со мной, они всегда были во мне; я готов быть с ними, я хочу быть с ними! Я смотрел в ночное окно, лежа в постели, я видел ветви, в них был весь мир, все возможности; но они были ими, они были конкретны, явленны, ощутимы; я видел их мудрость и абсолютную красоту, я вижу их сейчас над собой вместе с башней из камней и водой, и мне стоит только заплакать, только прекратить эти секунды, только обнять все это и только быть здесь. Ибо одно воспоминание об этом сейчас заставит меня быть всем. Смерть станет лучшей матерью; убейте меня, Афанасий, я достиг того, что желал!

– Миша! – отвечал ему Чай. – Я един с вами в этом, я могу убить вас, я могу вознести вас, я хочу уколоть вас. Я хочу внести вас, как ребенка, в мою прекрасную комнату и уложить на ложе, уютное, как и здешний мир; я хочу приготовить вам лучшее, что я могу, я хочу увидеть ваш предсмертный восторг, и вы станете тем, кем должны стать, и ваша прапамять расцветет и заставит вас действовать и улыбаться. Идемте вперед! Пока что еще есть тайны, и мы можем быть.