Александр Смирнов - Бездна и Ланселот

– То есть, по-вашему, я специально сел на обреченный корабль, дал знать японцам, чтобы они потопили его в нужной мне точке, по пути прихватил жену французского посла, две недели добирался с ней почти что вплавь до суши, с необыкновенной точностью, без всяких приборов найдя в океане определенный остров, тут же устроил на нем землетрясение, открывшее мне пещеру Али-Бабы, и безошибочно рассчитал, что лодка придет туда не через месяц или год, а буквально на следующий день. И все это только для того, чтобы иметь сомнительное удовольствие повидаться с вами? Риски в подобном плане были бы так велики, что на каждом этапе его выполнения я с большой вероятностью должен был погибнуть. Или вы думаете, что только у вас везде умники, а в американской разведке сидят кретины? Если бы мне была поручена такая миссия, не проще было сразу забросить меня вместе с диверсионной группой прикрытия на остров, дав японцам возможность предварительно утопить рядом какой-нибудь транспорт, желательно подешевле, и внеся мое имя в число пассажиров на случай, если вам вздумается меня проверять?

– А кто сказал, что все не случилось, именно так, как вы говорите? Может быть, вас вовсе и не было на борту «Принцессы Елизаветы» и вы работаете на американскую разведку вместе с мадам Броссар?

– Резонно. Но тут есть одно «но», которое режет такую версию на корню.

– Какое же?

– Барон Броссар, посланник Франции на Гавайях и муж миссис Броссар. Он-то точно плыл на затонувшем судне, а его личность вам будет нетрудно проверить, поскольку Франция захвачена вами, немцами. Так что вряд ли они могли плыть порознь.

– Проверим. Хотя и посланника ведь тоже можно было завербовать.

Однако было видно, что слова Ланселота заставили Крамера задуматься.

– Но с другой стороны, – сказал он, вдруг растянув губы в недоброй улыбке и положив руку на пистолет, – есть и другие, более эффективные методы проверки. Наши специалисты при необходимости смогут разговорить любого, и вы, поверьте моему опыту, вовсе не исключение.

– Вы не посмеете, – спокойно сказал Ланселот.

– Это еще почему? Известно ли вам, что фюрер одиннадцатого декабря объявил Америке войну, так что вы теперь можете считаться военнопленным? А если вы рассчитываете на Женевские конвенции об обращении с военнопленными, то можете о них забыть. Ввиду крайней необходимости я могу от них и отступить, тем более что они действуют на земле, а вот под землей – это еще большой вопрос.

– Вот именно! Если бы мы были сейчас в Германии или, по крайней мере, на поверхности, то да, я был бы вашим пленным, и вы могли сделать со мной все, что угодно. Но насколько я понимаю, здесь германская колония сама находится как бы на птичьих правах, на территории, у которой есть собственные и очень могущественные хозяева, с которыми Америка не воюет. И они посредством мистера Томпсона предложили мне службу, на что я согласился. Так что в каком-то смысле не вы, а я нахожусь сейчас сверху.

От такой дерзости лицо эсэсовца налилось кровью, а своим единственным глазом он сверлил Ланселота горящим взглядом.

– Я вижу, наглости тебе не занимать, американец, – с холодным бешенством вымолвил он. – Но имей в виду, я буду следить за каждым твоим шагом, и когда ты оступишься, а ты обязательно когда-нибудь оступишься, я буду у тебя за спиной…. И кстати, миссис Джейн, с которой ты так приятно проводил время на райском островке, ни у кого вроде бы на службе не состоит. Так что смотри, любовничек. А теперь убирайся!

– Хорошо, господин комендант, буду смотреть. В оба! – рассмеялся Ланселот, закрывая за собой тяжелую дверь. Но даже через нее доносился яростный рев одноглазого монстра.

У порога местной «рейхсканцелярии» его уже ждал обеспокоенный Томпсон.

– Что случилось, Ланс? Мне сообщили, что вас забрали в гестапо, – сказал он, таща Ланселота в невесть откуда взявшийся у него вполне приличный «мерседес».

– Интересно, кто же вам сообщил? Тот парень на рецепции? Но, по-моему, он нем как рыба и к тому же сам наверняка служит в гестапо.

– Как говорил царь Филипп – папа Александра Великого, осел, нагруженный золотом, возьмет любую крепость, – улыбнулся Томпсон, заводя мотор. – Слава богу, что вас отпустили. Как вам удалось усмирить такого зверя, как Крамер?

– Вы, дорогой Томпсон, именно вы мне помогли в этом. Надо сказать, что Крамер ужасно вас уважает. Я сообщил ему, что работаю на ваших, а теперь и моих нанимателей, и он испугался, но все-таки пообещал всегда и везде быть моей тенью.

– Боюсь, Ланс, вы его недооцениваете. Крамер – человек страшный, он ничего никому не прощает и не забывает. Нам необходимо отсюда уезжать, иначе я не ручаюсь за то, что вы, совершенно случайно, не выпадете из окна или не попадете под колеса. Но скрыться прямо сейчас нельзя, придется какое-то время подождать, когда появятся наши, как вы сказали, работодатели.

– Но он еще намекнул, что может заняться Джейн.

– Да? Тогда придется брать с собой и ее. К вашему, я думаю, большому удовольствию.

– Не скрою, мне было бы страшно оставить ее здесь одну в опасности – месье Броссар не в счет, он ей не особенно большой защитник. К тому же я подозреваю, что у него есть с немцами какие-то тайные дела.

– Почему вы так думаете?

– Вот скажите, мистер Томпсон, вы бы взяли консула иностранного государства в совершенно секретную экспедицию?

– Ни под каким видом. Проще было отправить его домой или, в крайнем случае, убить. Конечно, если этот консул не является по совместительству и твоим секретным агентом.

– Я тоже так думаю. И потом, может, это и мелкая деталь, но все же о ней следует упомянуть: я видел у Броссара точно такой же перстень с черепом и перекрещенными костями, как и у Штокхаузена. И оба носят его на мизинце левой руки. Может быть, это совпадение, а может, какой-то тайный знак.

– Это правда, у Броссара есть такой перстень, он им очень дорожит и никогда не снимает. Говорит, достался ему по наследству от предков-тамплиеров. На нем действительно изображена «адамова голова». Неужели у Штокхаузена такой же? Я, признаться, как-то не заметил.

– А я обратил на кольцо внимание во время нашей встречи в кают-компании. У Штокхаузена привычка постукивать пальцами по столу всякий раз, когда он выслушивает собеседника. Трудно при этом не заметить такой необычный перстень. Однако потом кольца на нем уже не было, вот почему вы его и не запомнили. Может, он снял его, чтобы не бросалось в глаза его сходство с кольцом Броссара. Но, с другой стороны, ведь у нацистов тоже в ходу эта символика. Тогда это может оказаться простым совпадением.

– Ну, во-первых, не у нацистов вообще, а только у эсэсовцев. Штокхаузен же не эсэсовец, а флотский офицер. А во-вторых… Скажите-ка, Ланс, на его перстне был изображен лишь череп с костями или еще что-нибудь, например наподобие ромба?