Владимир Сорокин - Теллурия

— Во всем должен быть порядок. В городе не должно быть эпидемий, антисанитарии. А сколько было форточников среди этих маленьких ? Ужас! Государь обеспечивает всем равные удобства, равные права. Но закон есть закон.

— Да-да… Dura lex… Но я смотрел, я знаю, что ваш Государь действительно за что-то не любит маленьких . У него, говорят, какой-то комплекс… что-то связанное с женой…

— Ложь. Это европейцы, украинцы и ваши беломорцы распространяют заведомую ложь о Государе. Его милость безгранична.

— Еще говорят, что он не вынимает гвоздя из головы.

— Ну, это мне даже комментировать смешно!

— Слухи, да?

— Подумайте, ну как можно править государством с гвоздем в голове?!

— Но сейчас многие так живут… эпоха теллура, так сказать…

— Наркоманы, патологические люди. Что с них взять? Как можно их равнять с нашим Государем? У него в голове не гвоздь, а забота о государстве, о верноподданных. Знаете, моя жена — человек достаточно циничный, прагматичный, а часто просто говорит: милый, какое все-таки счастье, что у нас есть Государь.

— А я бы вот сказал наоборот: какое счастье, что его у нас нет!

— А ты сперва мине постави, обоети ее, а я опосля и пойду, штоб это самое исделать. — Большой по кличке Вяхирь почесался своей ручищей, похожей на корень вывороченного из земли дуба.

— Так мы ж табе и ставим, ста-а-а-авим табе! — в третий раз, теряя терпение, прижал фуражку к груди Софрон.

— А и де ж вы ставитя-то, обоети ее? — повысил голос большой , словно собираясь расплакаться.

— Да вот уж котят, уж прикатили! — повысил голос и Софрон, махнув фуражкой на распахнутые ворота риги.

Сидящий в углу риги Вяхирь уставился в ворота, словно там после возгласа рыжего Софрона что-то слепилось из пыльного июльского воздуха. Но в воротах виднелся все тот же клин доспевающей ржи, кусты, за ними — картофельное поле, а за полем полоса леса с заходящим солнцем. Подзаплывшие глазки большого злобно-обиженно вытаращились на вечерний пейзаж.

— И де ж, и де ж вы ставитя?!

И словно по волшебству в воротах возникли трое парней, катящих деревянную бочку. Один из парней нес в руке пустое ведро.

Большой смолк, его лицо, напоминающее клубень гиперкартофеля, по-прежнему имело выражение злобной обиды.

— Так вот же, ептеть! — Софрон со злобным облегчением ударил фуражкой по голенищу своего по фасону смятого сапога.

Парни вкатили бочку на щербатый пол риги. Большой шумно зашевелился в углу и поднялся во весь свой четырехметровый рост. Вяхирь был одет в длинную, сплетенную из веревок косоворотку, шерстяные порты и кожаные чуни на босу ногу. На поясе у него болтался пластиковый кошель с замочком и деревянный гребешок, напоминающий грабли. Завидя бочку, большой сразу подобрел и посерьезнел.

— Ну вот, а ты не верил. — Софрон тюкнул бочку носком сапога.

— А вы и это… — Вяхирь показал на бочку огромным пальцем.

— Ща откроем, — понял один из парней, достал нож и стал стаскивать обруч.

Другие парни вынули свои ножи и принялись помогать ему. Софрон, успокоившись, нахлобучил фуражку на свою чубарую голову, достал папироску, закурил.

— И штобы вся и это, обоети ее. — Задевая длинноволосой головой о стропила худой крыши риги, Вяхирь угрожающе двинулся к бочке.

— Вся, вся твоя, об чем разговор, — кивал, дымя, Софрон.

Парни стащили с бочки обруч, высадили крышку. Бочка была наполнена самогоном.

— А ну-ка, Серый, черпани, — приказал Софрон.

Парень осторожно опустил ведро в бочку, зачерпнул полное, вытянул. Ручища Вяхиря тут же потянулась и взяла ведро как стакан.

— Ебани на здоровье, — тряхнул рыжим чубом Софрон.

Вяхирь бережно поднес ведро к своему рту с неровными, розово-шелушащимися, словно оборванными губами и легко осушил, запрокидывая голову и нещадно ломая затылком дранку крыши. Его голова была какое-то время запрокинута, словно размышляя о чем-то высоком. Потом он выдохнул, крякнул и протянул пустое ведро парням. Те принялись снова наполнять его.

Вяхирь успокоился после трех ведер, сложил губы трубой и шумно выдохнул, отчего сладковатый дух первача поплыл над головами парней.

— А и это, штоб слегка так? — спросил Вяхирь.

Щеки его наливались кровью.

— Закуска, — перевел Софрон парням.

Те стали доставать из карманов своих пиджаков крупные куски хлеба и сало в пакетах. Кинув ведро в угол, Вяхирь протянул им обе пятерни. Парни наполнили их кусками хлеба и сала. Вяхирь поднес ладони ко рту и стал жадно поглощать закуску. Проглотив все, он облизал ладони огромным розово-белесым языком, вытер руки о штаны и рыгнул так, что по поверхности самогона в бочке прошла рябь.

Вдалеке запиликала гармошка. Потом другая и третья.

— Во! — поднял палец Софрон. — Слышишь?

Вяхирь кивнул. Глазки его осоловели.

— Ты уж не подведи нас, Вяхирь. — Софрон зачерпнул пригоршней из бочки, выпил и, сняв фуражку, вытер руку о свой затылок.

— Я и это… — обнадеживающе кивнул Вяхирь.

— Не подведи! — с улыбкой погрозил ему пальцем Софрон.

Вяхирь подмигнул ему.

— Пошли, робя. — Софрон мотнул чубом и исчез за воротами.

Парни вышли следом.

Вяхирь посмотрел на заходящее солнце. Губищи его растянулись в улыбке. Он снял с пояса гребешок и стал причесывать свои длинные русые волосы.

Вечером в большесолоухском новом клубе шел третий вечер перепляса. Последний вечерок состязательный между плясунами двух деревень. Большие Солоухи и Солоухи Малые. От одной деревни до другой — три версты с гаком да речка Журна обмелевшая, с окуньками-пескариками. В Больших Солоухах — сто пять домов, в Малых — шестьдесят два. В Больших — плотники, в Малых — столяры. В Больших — пьяниц много, в Малых — поменьше. В Больших кулаков зажиточных — Никита Волохов да Петр Самсоныч Губотый, а в Малых — почти полдеревни зажиточно разживаются. В Больших один старенький самоход на всю деревню, а в Малых — аж семь! Малосолоухские в страду нанимают большесолоухских косить да стоговать сено, рожь жать да молотить, а по осени — картохи копать. Да и девки в Малых Солоухах покрасивше будут, понарядней да постатней. А вот что касается перепляса — тут бабушка Агафья надвое сказывала: каждый год на Спас Яблочный перепляс состязательный устраивается, а вот кто кого перепляшет — неясно. Были три года, когда большесолоухские первенствовали, а было, когда робяты из Малых Солоух такую искру сапожками своими высекали, что всем чертям ярославского княжества под землею тошно становилось. Перетекал самовар призовой из одной деревни в другую. И наполнялся в последний третий вечер чистым самогоном-первачом. Так его и уносили победители. Ну и надоело малосолоухским по-честному плясать, решили они прошлым летом передернуть: наняли на ярмонке во Владимире плясуна лихого, налепили ему на рыло маску живую, да и сделали его аккурат под младшего из братьев Хохлачевых, самых известных плясунов малосолоухских. Пришел этот «Серенька Хохлачев», проплясал три вечера, забрал самовар с самогоном, да и бывал таков. Старики-судьи с хутора Мокрого и глазом не повели. А малосолоухские на радостях три дня в кабаке у себя гудели. Но шила в мешке не утаишь — проговорился на станции в пивной хромой водовоз Сашка, и поняли большесолоухские ребята, что провели их на мякине. И решили отомстить.