Нил Шустерман - Бездушные

– Как выяснилось, ты и вправду та, за кого себя выдаёшь, – произносит он, заметив, что Риса проснулась. – А то я тут думал, что какой-то идиотке взбрело в голову над нами пошутить.

В реальности он выглядит старше, чем в рекламах. Но, может, у него просто вид такой, усталый. Ему лет восемнадцать – её ровесник.

– Для тебя две новости, хорошая и плохая, – сообщает парень. – Хорошая: жить будешь. Плохая: у тебя воспаление на запястье от той ловушки.

На правом запястье Рисы пурпурного цвета отёк. Неужели она потеряет кисть? Наверно, вот почему ей снилось, что у неё нет рук. На ум девушке сразу приходит рука Коннора, вернее, рука Роланда, подшитая к телу Коннора.

– Только попробуй пересадить мне чужую руку! – грозит Риса. – Так залеплю в башку – на всю жизнь запомнишь!

Паренёк смеётся и указывает на свой правый висок, где виден тончайший шов:

– Да мне, вообще-то, уже залепили в башку, так что спасибо, не надо!

Риса смотрит на другую свою руку – на ней тоже повязка. Она в недоумении, почему.

– Ещё мы проверили тебя на бешенство. Кто это тебя цапнул – собака?

Ах да, точно. Теперь она вспоминает.

– Койот.

– М-да, тот ещё друг человека.

В убранстве комнаты множество блестящих деталей. На стене зеркало в золочёной раме. Люстра – сплошь мерцающие подвески. Всё вокруг сияет и искрится. Блестяшки. Огромное множество блестяшек.

– Где это мы? – спрашивает Риса. – В Лас-Вегасе?

– Почти. В Небраске. – И он снова смеётся.

Риса закрывает глаза и пытается восстановить в памяти цепочку событий, приведших её сюда.

После её звонка в хлеву появилось двое мужчин. Койоты к тому моменту уже убрались. Находясь в полубессознательном состоянии, Риса не запомнила подробностей. Незнакомцы заговорили с ней, но их вопросы и её ответы ускользнули из памяти. Ей дали воды, и её вывернуло. Тогда её покормили тёплым супом из термоса, и на этот раз Рисе удалось удержать его в себе. Затем её посадили на заднее сиденье комфортабельного автомобиля и увезли. Придётся бедным койотам искать следующий обед где-то в другом месте. Один из мужчин сел сзади, бережно приобнял девушку и что-то тихо, успокаивающе говорил ей. Риса не знала, кто эти люди, но доверилась им.

– У нас тут есть пара лёгких с присобаченным к ним врачом – если ты догоняешь, о чём я, – произносит темнокожий юноша. – Он говорит, с твоей рукой не всё так плохо, как кажется, но ты можешь потерять один-два пальца. Ерунда, зато маникюр дешевле будет.

Риса смеётся. Она в жизни не делала себе маникюр, однако мысль о «попальцевой» плате за маникюр кажется ей забавной. «Чёрный юмор», что называется.

– Я слышал, ты офигенно уела этого пирата.

Риса приподнимается на локте.

– Я только вывела его из строя. Уели его койоты.

– Вот ведь сукины дети, – усмехается он и протягивает ей ладонь: – Сайрус Финч. Но все зовут меня СайФай.

– Я знаю, кто ты, – говорит Риса, неловко пожимая его кисть левой рукой.

И вдруг лицо юноши неуловимо меняется, да и голос тоже звучит чуть по-другому – резче и даже несколько враждебно:

– Ну да, знает она меня! Нечего прикидываться!

Риса, слегка сбитая с толку, собирается извиниться, но СайФай выставляет перед собой ладонь:

– Не обращай внимания, это Тайлер. Он такой – заводится с полуоборота, чуть что – сразу из себя выходит; а выходить-то ему и не с руки, потому как он и без того уже был, да весь вышел.

Риса ничего не понимает из сказанного, но сам говор СайФая, нарочито просторечный, действует на неё успокаивающе. Девушка невольно улыбается:

– Ты всегда так разговариваешь?

– Когда я – это я, а не он, то да, – пожимает плечами СайФай. – Я предпочитаю говорить так, как предпочитаю. Мой говор – дань уважения моему наследию. Так говорили тогда, когда нас называли «чёрными» , а не «цвета умбры» .

То немногое, что Рисе известно о Сайрусе Финче (кроме телевизионной рекламы), она почерпнула из его выступления в Конгрессе на дебатах, где обсуждался законопроект о снижении возраста разборки с восемнадцати до семнадцати лет. На принятие нового закона, Параграфа-17, оказало огромное влияние его свидетельство, вернее душераздирающий рассказ Тайлера Уокера о собственной разборке. То есть не самого Тайлера, а его части, вживлённой в мозг Сайруса.

– Знаешь, а я здорово обалдел, когда ты позвонила, – говорит СайФай Рисе. – Большие шишки из Сопротивления обычно с нами и разговаривать не хотят, делают вид, что мы пустое место; а всё потому, что мы имеем дело с людьми уже после разборки, а не до.

– Да Сопротивление теперь ни с кем не разговаривает, – вздыхает Риса. – Последний раз я с ними общалась бог знает когда. Если честно, я вообще сомневаюсь, что оно ещё существует. По крайней мере, в прежнем виде.

– Хм-м… Фигово.

– Я продолжаю надеяться, что Сопротивление как-то возродится, реорганизуется, но в новостях только сообщают о всё новых арестах его активистов. Говорят, мол, «за противодействие законности» .

СайФай грустно качает головой.

– Иногда, когда законность становится незаконной, ей стоит попротиводействовать.

– Ты сказал, Сайрус, что мы в Небраске. А где точно?

– В частной резиденции, – сообщает он. – Вернее… ну… в закрытом учреждении.

Довольно уклончиво. Но Риса не настаивает на разъяснениях. Веки её тяжелеют, и ей не очень хочется разговаривать. Она благодарит СайФая и спрашивает, нельзя ли ей поесть.

– Скажу папам, чтобы принесли тебе чего-нибудь, – обещает Сайрус. – Вот они обрадуются, что у тебя проснулся аппетит!

Здравствуйте, я Ванесса Вэлбон. Возможно, вы знаете меня по дневным телевизионным рекламам; но чего вы наверняка не знаете – так это того, что мой брат отбывает пожизненный срок за особо тяжкое преступление. Он добровольно заявил себя на отслоение черепа, а оно возможно только в том случае, если в ноябре будет принята Инициатива 11.

Разговоров об отслоении ведётся много – что это, да как оно происходит, но толком ничего не ясно, поэтому мне пришлось во всём разбираться самой. И вот что я узнала. Отслоение безболезненно. Отслоение – дело сугубо добровольное, каждый преступник решает сам за себя. Отслоение возместит утраты как семье пострадавшего, так и семье виновного, поскольку им будет уплачена полная рыночная цена за каждую часть тела, не выбракованную в процессе отслоения.

Я не хочу терять своего брата, но понимаю его решение. Вопрос в другом: как мы можем заставить людей, совершивших особо тяжкие преступления, оплатить свой долг обществу? Дать им спокойно состариться на деньги налогоплательщиков – или позволить загладить свою вину, предоставив обществу востребованный медицинский материал, а пострадавшим семьям – столь необходимые им средства?