Бернар Вербер - Ящик Пандоры [litres]

Еще суток не прошло после моего последнего визита туда.

– Слово «Атлантида» придумал Пифагор, за ним его повторил ученик Пифагора Критий, потом был Платон. Это греческое слово. С какой стати, спрашивается, этим людям говорить по-гречески? У них должен был быть собственный язык.

Женщина считает необходимым сказать свое слово:

– Я знаю правильное название столицы Атлантиды: Крабуньяк. Даже два Крабуньяка: Крабуньяк-виль и Крабуньяк-пляж. Между ними была дорога, часто загруженная.

Рене тяжело вздыхает и продолжает есть.

– Ты, новенький, чем занимался, когда был атлантом? – интересуется женщина.

Он продолжает есть. За него отвечает длинноволосый седой мужчина:

– Я был ответственным за путешествия. Там путешествовали запросто, по щелчку пальцев: раз – и оказался там, где хочешь. Телепортация! Я устраивал путешествия детям. Главным было сосчитать их сначала и потом. Если я кого-то недосчитывался, мне устраивали нагоняй.

– А я лечила людей специальной палочкой. Одно прикосновение – и человек здоров.

– А я управлял лазером. Там была башня, с нее бил мощный лазерный луч, это была лучшая защита от нападений врагов.

Я сошел с ума? Нельзя исключить и такую гипотезу. Научившись любить себя, я стал терпимее к собственным причудам .

Он закрывает глаза и видит террасу, где происходил последний разговор с Гебом. Он не может забыть картины города.

Если предположить, что все это – плод воображения, то откуда взялись столь четкие картины Атлантиды и атлантов? Откуда все эти подробности: одежда, образ жизни и ее продолжительность, эпоха их существования?

Личность Геба отличается от моей. Он неизмеримо лучше меня. Нигде в моем прошлом не найти и малой доли его мудрости.

– Нет. Не было ни войн, ни врагов, – возражает Рене, откладывая приборы.

Трое других больных напрягаются.

– Вы-то откуда знаете? – спрашивает худющий, от тика у него кривится рот.

– Воевать было не с кем. Остров был полностью изолированным.

Боже, я пытаюсь увещевать безумцев в дурдоме. До чего я докатился!

– Никаких лазеров там не было, потому что у атлантов не было потребности в изощренных технологиях. И в медицине не нужны были никакие волшебные палочки, хватало здорового питания и образа жизни, чтобы всегда пребывать в добром здравии.

– Думаю, мы жили в разных городах, – резюмирует со знанием дела женщина.

– Столица называется Мем-сет, остров – Ха-мем-птах.

– Кем он себя возомнил? – возмущается женщина.

Тем, кто действительно там побывал и спорит с сумасшедшими, вообразившими, что там были.

Раздается громкий крик. Рене оглядывается, но атлант справа шепчет ему на ухо:

– Это Жанна д’Арк, каждый вечер одно и то же. Обжигается супом и обвиняет в этом всех вокруг.

Оставив свой ужин недоеденным, учитель истории встает, вежливо прощается с остальными атлантами и уходит к себе. В его комнате висит еще одна цитата из Марселя Пруста: «Человек – существо, не способное выйти за пределы собственного «я» и знающее только себя. Говорящий противоположное лжет».

Главное – ничего не забыть.

За неимением смартфона Рене Толедано прибегает к листку бумаги и карандашу. Он максимально подробно переносит на бумагу свои воспоминания о посещении Мем-сета и о беседах с Гебом.

Записывать для укрепления памяти, не обращая внимания на бред других пациентов. Записывать, чтобы окончательно не сойти с ума.

20:20, до встречи с Гебом три часа.

Он готовится. В его просторной палате психиатрической лечебницы стоит телевизор. Включив его, он попадает на метеосводку: ввиду непрекращающегося дождя поднялся до опасной отметки уровень воды в Сене. Ведущая вспоминает прошлогоднее наводнение, когда вода закрыла ноги статуи зуава на мосту Альма. По ее словам, теперь этот уровень превышен: многие километры речных берегов затоплены, о наводнении сообщают из многих населенных пунктов вдоль реки. «Ждет ли нас потоп в этом году?» – спрашивает ведущая в конце.

Он выключает телевизор, чувствуя растущую тревогу. Внезапно он слышит вопль. Так кричат не в бреду, а от острой боли. Дверь его палаты не заперта. Он высовывает голову в коридор и слышит второй вопль, не менее страшный, чем первый, резко отличающийся от блеяния остальных больных.

Не знаю, как это получается, но я могу различать типы криков. Это – крик подлинного страдания.

Пользуясь тем, что все пациенты еще на ужине, он осторожно идет по коридору к тому месту, откуда все время несется крик. Так он оказывается на лестнице, ведущей в подвал, в самом подвале. Длинный подземный коридор упирается в дверь, из-под которой выбивается желтый луч света. Чем ближе он подходит к этой двери, тем громче становится крик.

Он приоткрывает дверь и видит следующую картину. Справа сидит на высоком табурете доктор Максимилиан Шоб, напротив него сидит в кресле, похожем на стоматологическое, женщина в халате пациентки с надписью «больница Марселя Пруста». Ее запястья и щиколотки стянуты тугими ремнями. Слева широкоплечий санитар, выполняя указания врача, настраивает видеокамеры.

В руках у доктора Шоба груша с красной кнопкой, посылающая электрические импульсы. Нажатие на кнопку – и женщина подскакивает, изгибается в своих путах от боли и издает вопль.

Этого не может быть.

Понять, что здесь происходит, несложно: он стал свидетелем пытки, которой врач подвергает пациентку. Сеанс фиксируется и транслируется, судя по изображению здесь же на экране, другим людям в белых халатах.

Шоб занимается дистанционным обучением?

Рене в оцепенении глазеет на женщину, пытающуюся вырваться из тугих ремней.

Может, это любители подглядывать, которые платят за возможность насладиться чужими мучениями?

Он присматривается к психиатру.

Ему нравится пытать.

Дверь, которую он удерживает ногой, издает скрип. Психиатр и санитар оборачиваются и видят его.

О нет!

Учитель истории удирает со всех ног, взбегает по лестнице, лавируя между больными и санитарами, и замирает перед толстой стеклянной дверью. Эту дверь контролирует старушка, занятая вязанием и просмотром сериала. Мельком глянув на Рене, она презрительно вздыхает. Рене бьет в стекло кулаком.

Поздно, на него уже кидается свора санитаров. У них мертвая хватка. Они волокут его назад, в подземный коридор, и кидают в тесную, обитую толстым поролоном камеру, где ничего нет, кроме койки, раковины и унитаза.

Ожидание оказывается недолгим. Входит Максимилиан Шоб, утирающий со лба пот. Его сопровождает детина-санитар.

– Очень жаль, – произносит он. – Я надеялся, что мы станем друзьями, хотя было предчувствие, что будет нелегко. Но нет худа без добра: то, что вы увидели, ускорит начало применения к вам моего специального метода. Он называется «электротерапия». Я воздействую на гиппокамп, где, как вам известно, заключена долговременная память. До XVII века считалось, что память хранится в сердце, ведь эмоции мы испытываем там. Но нет, все происходит в двух завиточках в центре мозга. На них я и подействую, чтобы вас вылечить.