Орсон Петерсен - Работа над ошибкой [litres]

Ноги несли Времянкина все быстрее. За размышлениями о своей нелегкой судьбе он не заметил, как оказался на середине Крымского моста. Ветер прижимал горемыку к ограждению. Эмиль вдруг остановился. Он вспомнил об Эрике. Ведь это именно то место, откуда его лучший и, быть может, единственный друг прыгнул в вечность. Опечаленный и растерянный, Времянкин смотрел на темные воды Москвы-реки. Трясясь от холода, Эмиль перелез через ограждение. Он нащупал ногами небольшой выступ, встал на него и, держась дрожащими пальцами за холодные перила, повернулся спиной к мосту.

– Хватит мусорить! Хватит засорять планету всяким дерьмом! Прорасту цветком каким-нибудь, и то польза. А может, накормлю собой рыбок. Разве плохо?

Ветер порывами подталкивал отчаявшегося страдальца в спину. Времянкин зажмурился и сделал глубокий вдооооооооооооооооооооооооооооооох.

В тот же миг ветер успокоился. Послышался звук порхающих крыльев. Эмиль открыл глаза и обнаружил черного-пречерного ворона, севшего на парапет в полутора метрах от него. Птица развернулась боком к мужчине и уставилась на него немигающим оком.

– Привет, – удивился Эмиль. – Не знал, что вороны летают по ночам. Я тут кое-чем занят, но ты можешь остаться.

Времянкин посмотрел на воду и закрыл глаза, а через мгновение открыл их и снова взглянул на птицу. Ворон, замерев, следил за ним.

– Может, ты нечто вроде благовеста для Фауста? Чтобы я передумал прыгать. Возможно такое? Сомневаюсь. Выглядишь ты мрачновато. Без обид. Мне даже не по себе как-то. На хорошую новость не тянешь. Белая голубка подошла бы больше. Чего ты смотришь на меня? У тебя есть идея получше?

Птица вдруг дернула острым клювом, вспорхнула и полетела вдоль реки.

– Что ты хотела этим сказать, птица?! – крикнул Эмиль вслед улетающему ворону. – Нет идей? Я так и думал.

Ворон удалялся, быстро превращаясь в движущуюся точку, а вскоре и вовсе растворился в темноте, как капля чернил в чернильнице.

– Странная птица, – заключил Времянкин и отвлекся на панораму.

Ночь прояснилась, а точнее, изменилась. Снег еще шел, но уже по-другому. Теперь он был не крупный и мокрый, а мелкий, искрящийся, словно волшебная пыль. От вечернего тумана не осталось и следа. Москва умиротворенно почивала на семи холмах. Луна высматривала что-то в темноте широко открытым глазом. Глубокое звездное небо напоминало о том, что помимо наших мелких сует существует нечто бесконечно большое – Мир, по сравнению с которым мы совершенно незначительны. Эмиль с изумлением взирал на преобразившийся пейзаж. Он дышал полной грудью, жадно наполняя легкие атмосферой. В воздухе ощущался привкус магии.

– Ух ты! Только я собрался уходить, а тут такое… Надо же. Куда подевалась непогода? Будто режим переключили. Как по волшебству прямо-таки. Сменили пластинку.

Нерешительно переминаясь с ноги на ногу, Эмиль посмотрел вниз.

– Мы на своей старушке-Земле просто нарезаем тут круги. Мой сорок первый круг сегодня завершился. Что мне осталось? Зачем дальше испытывать судьбу? Пустые надежды. Жизнь не сладостная фантазия. Нет уж. Это борьба. И боль. Дорогой подарок, с которым я так и не разобрался. Да, Луна прекрасна, Мир прекрасен. Это есть. Но без меня он не станет менее прекрасным. Может даже наоборот. Хватит с меня. На чем я остановился?

Времянкин еще раз взглянул на горизонт, прежде чем снова зажмуриться. Белое пятно луны, запечатлевшееся в его мозгу после затвора век, начало постепенно рассеиваться. На впечатлении проявилась деталь, на которую Эмиль поначалу не обратил внимания. И немудрено: деталям трудно соперничать со спутником Земли. Какой-то предмет, попавший в поле зрения Эмиля, но пока не осознанный им. Что это было? Он пытался разглядеть в своем воспоминании ускользающий образ. На теплоходном причале, расположенном со стороны Фрунзенской набережной, что-то стояло. То, чего там быть не должно. Какой-то выпирающий элемент. Бросающийся в глаза. В свете фонаря. Деревянное, квадратное, беспомощное…

– Фортепиано? Какого хрена оно там делает?!

Эмиль открыл глаза и уставился на загадочную область пейзажа. И действительно, на причале стояло фортепиано. Инструмент был повернут резонансной декой к воде. С такого ракурса человек, не знакомый с устройством пианино, мог бы спокойно принять его за обычный платяной шкаф. Но диагональные рипки, размещенные на деке, не оставляли у Эмиля никаких сомнений. Печальное, никем не охраняемое фортепиано безмолвно покрывалось снежком.

– Бедное. Мерзнет там. Я так не могу.

Времянкин перелез на пешеходную часть моста и направился к причалу.

По пустынной набережной лишь изредка проносились автомобили. Эмиль спустился по каменной лестнице к площадке у воды. Там, посреди белоснежного, сверкающего ковра, возвышалась черная «Сюита». Точно такая же стояла в комнате Эмиля, когда он был еще ребенком. «Сюита» была его первым инструментом.

– Что ты тут делаешь? – спросил он и огляделся по сторонам.

Выдавливая скрипы из снежной мякоти, Времянкин неспешно приблизился к пианино.

– Тебя, похоже, сняли с какого-нибудь теплохода, – предположил Эмиль. – За ненадобностью.

Музыкальным инструментам такого размера не приходится рассчитывать на сочувствие со стороны людей. Особенно когда речь заходит о занимаемом ими пространстве. В наши дни акустических великанов безжалостно вытесняют компактные электропиано. Увидеть на улице у мусорных баков приличное фоно – дело привычное. Оно и понятно. Пространство в этом городе стоит слишком дорого.

Эмиль заметил, что боковина у фортепиано частично обожжена. Он начал поглаживать пианино так, будто оно живое и нуждается в поддержке.

– Досталась же тебе судьба…

Смахивая снег с верхней крышки, Времянкин обошел «Сюиту» вокруг. Рядом с инструментом валялась банкетка, у которой было только три ноги вместо четырех. Эмиль поставил ее перед фортепиано и сел. Сдув зазимок с клапа, откинул крышку.

– Посмотрим, что тут у нас.

Отсутствовала клавиша «ре» в четвертой октаве. Эмиль зажал ноту «соль» в среднем регистре. Она звучала чисто, но с легким хрипом. Времянкин проверил строй, сыграв пару гамм. Некоторые клавиши западали, но инструмент строил и имел приятный звук. Эмиль снова огляделся по сторонам. Затем свел ладони вместе, поднес их к губам, обдал теплым выдохом и по старой памяти заиграл мелодию, которую сочинил, когда ему было шестнадцать лет. Он вспомнил, как играл ее на той самой «Сюите» в своей комнате в родительской квартире. Это было сочинение максималиста. Странная, угрюмая и в то же время полная романтических надежд композиция. Музыкальный портрет юности. В интерпретации повзрослевшего автора. Два Эмиля встретились, чтобы обменяться впечатлениями от жизни.