Александр Етоев - Я буду всегда с тобой

Степан Дмитриевич вымеривал шагами ШИЗО, временную свою стоянку, новообретённую, ненадёжную, как палатка на горном склоне, и думал теми словами, которые воспроизведены выше. Эти его слова шли вразрез с тревожными мыслями, а мысли его тревожные подпитывались тревожными слухами.

Тревожный день вторые или третьи сутки утюжил тревожным светом лагерную зону Циркумполярья. Свет был мёртв и колюч, свет затекал под веки, выедал яблоки глаз до самого их плотного основания, свет тёк ядовито в мозг, но Степан Дмитриевич справлялся с этим вторжением. Пока справлялся.

Утром ни с того ни с сего к нему заскочил Телячелов. Почему, зачем? – непонятно. Сказал, вроде бы между прочим, что в Салехарде в Доме ненца («Знаете про такой?»), откуда Степан Дмитриевич вовремя (или не вовремя?) вдруг (не вдруг?) переместился сюда, – великие перемены. Что там, как выяснилось при следствии, был чуть ли не центр антисоветского заговора. Что мандалада идёт оттуда. Что под следствием сам начдома и много кто из работников. Что арестованы (Телячелов, припоминая, наморщил лоб) некто Калугин – или Калягин? – Ливенштольц, Свежутин – или Свежатин? – кто-то ещё. Поблагодарил за помощь в оформлении сцены («Это вы хорошо придумали – узор в шашечку. В чём смысл только, не понимаю»).

«Какой узор? В какую такую шашечку? – удивлялся Степан Дмитриевич после его ухода. – Гнедич-Остапенко, что ли, там намудрил сдуру?»

Сцена, Горький, «На дне» его не занимали совсем. Печалился он о тех, на кого пала дубина власти. Особенно о Косте Свежатине.

«Господи, мальчика-то за что? Из блокады выбрался чудом, голод его не съел, чистый, как ангел Божий… Как Василий Мангазейский, великомученик…».

Рза покрестился молча на пресветлый лик Богородицы, на Марию, изображённую в дереве, щекой прижимающуюся к младенцу и улыбающуюся ему улыбкой печальной. Ничего, что фигура неосвящённая, кусок лиственницы он подобрал в зоне, а храм в зоне – это небо над головой, священник – Отец Небесный. «Материнство» – так он назвал скульптуру, чтобы не придрались надсмотрщики.

Мария. Свет её шёл из дней, когда Рза, простоватый, как вся мордва, увидел эту молоденькую курсистку на Мясницкой во ВХУТЕМАСе на факультете живописи. Она спорила с маститым Кардовским, доказывала ему, что цвет не есть главное в книжной графике и Сомов, раскрашивавший свои рисунки, только портил их на потребу книжных коллекционеров. Потом они встречались в компаниях, потом он встретил её в Париже, а Париж – он и есть Париж, город любви и близости, голубей и самоубийц. Потом родился их сын. Родился и скоро умер. Потом их разлучила судьба – она вернулась в Россию, он подался в Аргентину на заработки. Потом…

– Ну и кем, гражданка-гражданочка, тебе приходится гражданин Рза?

От Дома ненца, куда ей посоветовала пойти строгая окрисполкомовская старуха, до места, в которое препроводили Марию два солдатика в форме войск госбезопасности, расстояние было короткое, минут десять.

Мария смотрела на этого человека-нечеловека и удивлялась: с Марса, что ли, таких привозят на нашу Землю? Что-то было в нём недоброе, неземное, взятое с картинок из фантастических книг, которые в двадцатые годы иллюстрировала она по заказу «Земли и фабрики».

– Муж он мне, – сказала она марсианину.

– Муж? Почему ж муж? – в рифму пошутил Индикоплов. – У нас сведения иные. Нет у него жены, гражданочка, с тысяча девятьсот двадцать пятого года нет. Ну так кем же ты ему приходишься, коли не жена ты ему?

Марсианин торжествовал. У них, на Марсе, всё справедливо – нету записи в марсианской метрике, значит нету у тебя мужа. Марс – он Марс, даже в СССР.

– Потому что муж, у него самого спросите, – ответила Мария малоречиво.

– Билетики вот у тебя изъяли – от Вологды, значит, до Чума ехала?

– Ехала.

– Ехала, ага. И через Ухту ехала, значит.

– Ехала.

– И ничего такого, пока ехала, не припомнишь?

– Было разное, – ответила Мария ему.

– «Было разное» – хороший ответ. А среди этого «было разное» такого человека ты не встречала? – Индикоплов бросил на стол увеличенную фотографическую карточку.

На ней был тот, из поезда, чёрненький, редкозубый, с нервно дёргающейся щекой, на которого она надела ведро.

– Встречала, – сказала ему Мария.

– А вот это уже признание, – по-марсиански, одно о другое, потёр щупальца Индикоплов. – Он, – Индикоплов показал на фотопортрет, – агент германской разведки, засланный сюда с целью вести в нашем тылу шпионско-диверсионную деятельность и вербовать в свои ряды таких вот, как ты, гражданка.

– Его арестовали при мне, – сказала Мария холодно. – Меня он не вербовал.

– При тебе, ага, извернулась. Эй, там! – крикнул лейтенант в дверь. – Давайте сюда Плювако.

Прошла минута, может быть две, дверь открылась, и в кабинет, где они сидели, заявилась фигура странная. Лицо как груша, вытянутое и расширяющееся книзу, глаза незрячие, взгляд больной, вместо одежды какая-то заплатанная дерюга, босые ноги, ногти на них нестриженые, с жутким звуком царапающие пол.

Индикоплов вынул из-под стола грубую алюминиевую кружку.

– Плювако, плюй! – приказал он позванному.

Позванный схватил кружку и за минуту наплевал в неё столько, что капли его жёлтой слюны потекли по стенкам снаружи. Мария опустила лицо, чтобы выдержать и не захлебнуться от тошноты.

– Уведите, – скомандовал лейтенант, и человека скоренько увели.

Индикоплов посмотрел на Марию, поболтал в кружке слюну, понюхал и улыбнулся сладко.

– Будешь? – спросил он у неё.

Мария не ответила, смотрела себе под ноги, ей было гадко видеть эту нечеловеческую картину.

– Пей, дура, пока не выпьешь, никуда отсюда не денешься. – Индикоплов с милой улыбкой протянул Марии грязно-жёлтый кисель в кружке. – «Жуан мой спал, а дева наклонилась…» Любишь стихи, хи-хи?

Чем-то этот актёришка походил на артиста Ильинского – челкой, что ли? бровями? – походил чем-то. Марии он представлялся мерзким, белёсым, склизким, как глист, Урией Хипом, выползшим из диккенсовского романа и каким-то непредставимым образом оказавшимся здесь, в Циркумполярье, в Салехарде, на краю мира. Она представить себе не могла, что сейчас, сегодня, в советском обществе, в стране Ленина, Сталина, в справедливейшем из всех государств водятся такие, как он, – мерзкие, белёсые, склизкие не́люди и уроды. Те, в поезде, – с ними ясно. У них один конец – тюрьма, трибунал, расстрел. А этот в лейтенантских погонах да плюс к тому – из органов безопасности… Нет, такого не может быть. Потому что не может быть.

– Я вам нравлюсь? – спросил Урия Хип, скаля зубы и подведя к её носу свою поганую кружку.

– Вы мне мерзки, – ответила Мария этому глистоподобному существу.