Эдуард Веркин - Звездолет с перебитым крылом [litres]

– Готово. Можно есть.

Марк снял котел с огня и поставил его на траву, Анна посадила на угли с краю чайный котелок и подложила пару веток. Мы все собрались вокруг котла, уселись на наломанные еловые лапы. Марк раздал всем по алюминиевой миске и по алюминиевой же ложке и стал разливать суп. Я сразу понял, что сильно хочу есть и съем все, что предложат, даже этот странный суп Марка.

Но суп оказался здоровским! То есть очень вкусным, очень, наверное, это было самое вкусное из несладкого, что я когда-либо ел. Даже моя бабушка никогда так вкусно не готовила, даже картофельные шаньги, даже новогоднее мясо под шубой. Вся эта рыбья мелочь растворилась в томатном соке, и хлеб растворился, получилось что-то вроде томатного пюре, только… Только этого пюре я слопал бы, наверное, ведро. Полведра точно. Три миски я же слопал?

Дюшка меня перегнал, умял четыре. Марк оказался едоком плоховатым

Анна ела почему-то мало. И по-другому. Медленно, чтобы почувствовать каждую ложку.

После супа была сгущенка. Мы с Дюшкой не стали в банку вмешиваться, да и Анна – съела всего одну ложку, а дальше со сгущенкой разбирался Марк. Он схватил банку и ушел дальше на высокий берег, чтобы съесть сгущенку в одиночку. А мы чай пили. Смородиновый чай с лепестками шиповника. И сушки тут очень кстати оказались, хоть и деревянные.

А после чая Анна принесла из палатки гитару.

Дюшка как раз рассказывал про сушки и про печенье, как его правильно печь, обязательно пересушивать до коричневого цвета. Но появилась Анна с гитарой, и Дюшка замолчал. Анна отодвинулась дальше от костра, и мы тоже отодвинулись. Я почему-то волновался. При мне еще никто на гитаре не играл и не пел. По телику я, само собой, видел, и на концерте самодеятельности, но вот так нет. В жизни оказалось, что все совсем по-другому. Сам звук другой. И голос. И когда поют лишь для тебя.

Анна заиграла, а потом и запела.

Анна запела какую-то странную песню. Музыки в ней не было, трынь-брынь – вот и вся музыка, и пела Анна не так, как поют. То есть совсем не пела, а рассказывала точно, пустым, безнадежно поломанным голосом.

А мы слушали. Слова в песне тоже какие-то… Простые, но при этом…

Это была фантастическая песня. Про космонавта, плотно застрявшего на чужой планете. Он исходил всю Галактику вдоль и поперек, но не нашел того, что потерял, и постепенно начинал понимать, что не найдет этого никогда. Ему было очень худо, он потерял свой корабль и потерял свой дом, но делал вид, что не отчаивается. На последние деньги он покупал пачку сигарет и билет. Не домой, а дальше сквозь пространство, вперед, все время вперед, только вперед. Билет на старый потрепанный космическими ветрами и камнями звездолет с помятыми бортами и сожженным крылом.

Что, взлетая, оставлял земле тень.

Я очень хорошо это себе представил: космодром на забытой всеми планете, стартовая площадка, ветер гонит с пустыни рыжую пыль и перекати-поле, далеко в песке тонет последний город. И тени от ушедших в пространство кораблей, оставшиеся на выеденных солнцем плитах. Тени, тени, только тени, как от людей.

И пачка сигарет в кармане как знак того, что надежда еще осталась.

Эта песня кончилась, а мне ее сразу захотелось заново послушать. Но Анна не стала повторять, сидела на пне и лениво брякала пальцем по струнам, брым-брым, брым-брым.

Я думал, что Дюшка обязательно что-нибудь скажет, но он молчал, смотрел в точку. Тоска, и надежда, и еще что-то там было, я не понял.

Наверное, Анна поняла, что песня нас потрясла. Она еще немного побрякала по струнам и стала следующую песню петь.

А мы стали слушать.

Другие песни Анна пела таким же равнодушным и пустым голосом. Но почему-то именно такой голос как-то усиливал в песнях всю суть, весь смысл, что ли. Я слушал и видел, про что она пела, но все равно первая песня у меня в голове так и вертелась. Я видел летное поле, и через него шагал человек с кожаным чемоданом, и звездолет разогревал двигатели и целился верхушкой в небо. А смерть стояла под синим ночным фонарем и аккуратно записывала что-то в толстую клетчатую тетрадь.

Вту ночь в подполе дрались мыши.

Я про это уже читал где-то. Про мышей. Писатели любят про мышей вспоминать, наверное, у всех писателей в стенках ходили мыши. И во всех стогах, где ночевали писатели, тоже шуршали мыши. И по чердакам гостиниц мыши носились буйными стадами. Мыши и мыши. Надо у Дюшки спросить, он все помнит. Наверное, это он мне давал книжку про мышей… Дюшка. Я прав, похоже, у меня, как и у Дюшки, путаница в голове началась, я вроде книжек много не читаю, а туда же, уже иногда не различаю, где придумано, где по-настоящему. Ерунда какая-то.

В подполе воевали мыши. Сама по себе драка не очень мешала, они часто так, потому что наш кот законченный лодырь. Даже если его оставляешь в подвале на ночь, он там мышей не ловит, а дрыхнет на банках с компотом. Но я к мышам привык, как к железной дороге, меня другое озадачило: я вдруг подумал, что, может, там у них под половицами какая-нибудь война происходит. Вершится мышиная история, никак не видимая миру. Никто не знает, а там свои гамлеты и свои катастрофы. А мне плевать. И что-то мне от этой мысли так тоскливо сделалось, что не уснул. Так тоскливо мне в прошлом году было, тоже летом.

Мы тогда с Дюшкой солдатиков сшибали. Вообще мы их еще с садика сшибали, интересная такая игра. Улица у нас песчаная, песок слипается в комки, если их кинуть, то как взрыв получается. А на противоположной стороне улицы трава невысокая, подорожник, лебеда, ромашки всякие, мы в этой траве солдатиков понаставим укрепленным районом, блиндажей понастроим, крепость организуем, а потом бомбим.

Так вот и прошлым летом играли-играли и как-то раз в июле тоже собрались. Дюшка в тот раз пожертвовал своим Большим, солдатиком с гранатой, ростом в три раза выше обычного и сильно на человека похожим. Дюшка его всегда хранил на подоконнике, а теперь решил задействовать в бою. Мы выкопали окоп, установили в него Большого, а вокруг него обычных. Получилось сильно похоже на Гулливера и лилипутов, идущих в атаку на проклятый Блефуску. Дюшка открыл огонь первым, я за ним. Мы сносили позицию в ромашках, воображая, что ведем огонь из «катюш». Все шло как обычно, но в середине бомбежки я вдруг понял, что все. Кончилось.

Дюшка добил солдатиков и предложил еще раз, а я отказался. И это меня опечалило. Больше неинтересно. В тот день я понял, что дальше так оно и будет продолжаться, постепенно отваливаясь и отваливаясь. В одно лето солдатики, в другое рыбалка, в третье бинокль и звезды, лежа на крыше. Конечно, вместо этого появится что-то другое, но с солдатиками оно никогда не сравнится, хотя солдатики мне уже и не нужны, плевать мне на них. И мыши и их сражения меня тоже больше не интересуют. И вот про это я думал часа два, глядя, как над яблоней висит синяя ненастоящая луна. А перед тем как все-таки уснуть, я подумал, что никогда раньше так много подряд не думал. Вот как. Это она на меня плохо влияет. Своим молчанием и своими песнями.