Альгерд Бахаревич - Собаки Европы

Сейчас на туловище Лебедя торчала только тонкая, совсем не мужская шея. Молчун не мог отвести глаз от этой шеи — и только потом до него дошло, что на пожелтевшей траве нет ни одной капли крови.

Туловище выхватило что-то похожее на доисторический телефон с антенной на конце и наставило на Стефку. Но она его опередила. Снова заняв позицию за подоконником, она выстрелила ещё раз — и на этот раз уже майорова нога отвалилась и осталась лежать рядом с ним, как инструмент неизвестного назначения.

Майор упал, но тут же принял удобную для боя позу: локтем упёршись в землю, он одной ногой начал танцевать вокруг собственной оси и вести по Стефке прицельный огонь.

И один из этих выстрелов достиг цели. Правая рука Стефки вздрогнула и замерла, будто в ней отключили ток. Тут же левая её рука перехватила оружие из правой и направила на майора. Что ни говори, она умела стрелять.

Вот уже и одна из рук майора перестала работать, локоть дёрнулся и оцепенел.

Майор ответил выстрелом в грудь. Стефка содрогнулась, но устояла.

«Бах! Ты убит», — окрысилась улыбкой голова майора и покатилась к туловищу, попыталась взобраться на оставшуюся шею, словно кобель на сучку.

Стефка начала стрелять по жуткой голове, но удача ей уже изменила. Промах за промахом.

Руки как крылья.

И голова, к которой приросла белая фуражка с золотым орлом.

И это солнце, которое, казалось, само увлеклось дуэлью.

И это безумие.

И эта безнадёжность.

И этот далёкий блеск старой церквушки.

И этот век, в котором нам выпало жить.

Молчун отшатнулся от забора и побежал. Нет, такой скорости, как вчера, когда он гнался за паном Каковским по тёмной улице, он развить уже не мог. Но это было совсем не обязательно. За ним никто не гнался — кроме голосов двух чудовищ, что убивали друг друга во дворе Юзиковой хаты. Убивали и никак не могли убить. Кроме их лиц, таких живых и таких человеческих. Кроме этого дня, который кричал вслед Молчуну, чтобы он вернулся, выкинул всю блажь из головы и занял чью-нибудь сторону. Сторону царства-государства, которое билось за свои кнуты. Или тёмную сторону, которая билась за свои сказки да байки.

Молчун бежал — и никто на него не обращал внимания. Словно он всем им был больше не интересен. Но когда там, у Юзиковой хаты, всё закончится, тогда они придут к нему. Те, кто останется после битвы. И спросят, обязательно спросят:

«Где ты был, Молчун?»

Он бежал к отцовскому дому — и становился всё меньше и меньше. С каждым шагом, с каждой капелькой пота, с каждым вдохом и выдохом своего большого рта, с каждым ударом сердца.

Сначала он стал ростом с Любку.

Потом, когда пробегал мимо хаты полицая, уже размером с крест на бабкиной могиле.

А как повернул на их улицу, такую родную, такую знакомую, — ростом с мотоцикл.

А потом ростом с Любкину самую большую куклу.

На ихнем дворе, где отец складывал на дровокольне сырые кругляши, он был уже высотой с палец.

Не заметил его отец. Только тень какая-то через двор проскочила. Может, птица пролетела. Может, солнце за тучку зашло.

Может, кто-то печеной редьки объелся.

Может, в колодец старый кто плюнул.

Может, гора с горой сошлись.

Может, русалка воду из кос вычесала.

А может, это серая гусь-уточка в небо взлетела.

Высоко взлетела.

Не поймаешь.

Лесов всего два.

Один андертальский, а второй нет.

Совсем не андертальский. Неандертальский.

Где-то между этими лесами, на берегу неба, чёрной пылинкой в голубой слезе, и стояла хата старой Бенигны.

Что касается первого, андертальского леса, то с ним всё ясно. В нём мы все и живём. Люди, птицы, звери разные. Дети несмышлёные, мелочь ползучая и цветы дурманные. В том лесу озёра и реки, и пенсия, которую из села приносят, и телевидение, первый канал. И машины, оставляющие во дворе глубокие колеи, в которых до самого лета не высыхает вода. И небо в этих колеях. Небо, такое неуловимое и незлое. Небо, которое пьют куры и которое на заре туманится тонким льдом. Здесь тебя никто не тронет, а если и зацепит, то и бог с ним, поболит и перестанет.

Во втором, в неандертальском лесу, всё иначе.

В том втором лесу нужно тропинки знать. Темно там, тепло и всегда всё красным светом залито, как на пожаре. Растения там жгучие, как самая лютая крапива, как будто сама королева крапивная на пиру гуляет, там каждый кричит, а слушать нельзя, потому как тогда и сама кричать начнёшь и пропадёшь, чего доброго, на кривых дорожках. Надо прямо перед собой смотреть, не оглядываться и идти куда надо, и ни с кем не говорить. Люди там странные, косточки жарят на угольях, и говорят печально так: гу-у-у… гу-у-у… Будто иностранцы какие-то. В том лесу долго оставаться нельзя. Что принесла, нужно положить под пень, под луну, под пиджак, на траве постеленный, и сказать сразу: пойду от пана, пришла слишком рано. И идти поскорей домой, пока проход открыт.