Альгерд Бахаревич - Собаки Европы

Конечно, можно было попросить помощи у кого-то из коллег: возможно, они разбирались в компьютерах лучше меня. Но мой английский был так плох, я боялся, что меня не поймут, а если и поймут, то просто посмеются.

По дороге я встретил Юхана. Переводчика с исландского на фарерский, или с саамского на фризский. Что-то такое.

«Паром приехал», — сказал Юхан.

«Да, я видел».

«Ты придёшь сегодня на ужин?»

«Нет, я буду работать».

Когда я вернулся, никаких изменений не произошло. Внешний вид моего предупреждения ничуть не изменился. Такое же голубое кольцо, бесстрастные буквы, исполненные потаённого смысла. Возможно. Возможно. Возможно. А может, и нет. От меня ничего не зависело. Мрачно жуя колбасу и запивая её холодным красным вином, я смотрел на зловещее кольцо, на свой растаявший, едва видимый в бледном тумане текст, смотрел в окно, на серый снег, красные крыши, на здешний флаг, который всегда успокаивал меня своей архаичной раскраской. Нет, сюда они не доберутся.

Стемнело. Под моим окном топтался какой-то тип, который делал вид, что фотографирует море. Я вышел, закурил и демонстративно встал совсем близко от него. Я был восточный европеец и мог себе это позволить. Он испугался и убежал. Я смотрел на город и видел, как по городу растекается весёлая толпа туристов. Взял книгу. Толстую старую книгу о том, как обращались со стариками в Спарте. Спартанские законы обязывали уважать стариков. Но только тех, что создали семьи. Неженатые и бездетные старики должны были зимой ходить голыми по рыночным площадям и петь особые песни о том, какие они глупые и как их заслуженно наказали за бездетность. Известен случай, когда какой-то юноша не уступил место знаменитому полководцу Деркилидасу, нагло заявив: «Ты не родил сына, который позже мог бы уступить место мне». И общество одобрило ответ умного юноши.

Голубое кольцо не останавливалось. Мой компьютер потихоньку умирал, но я не из тех, кто теряет надежду. Выпив ещё вина и дочитав главу, я решил, что нужно пойти к людям. Поставил ноут на подзарядку, накинул что-то и направился на кухню. Все уже собрались. Юхан заметил меня и вскинул брови:

«Вы уже знакомы? Это Анья».

Он подвел меня к новоприбывшим.

«Первый раз здесь?» — спросил я не очень дружелюбно.

«Да, первый».

«Анья приехала на пароме», — сказал Юхан, который в разговоре со мной всегда старался говорить как можно более короткими фразами, потому что я был ему симпатичен.

«Моя мама — артистка цирка», — вспомнил я и сказал это Анье прямо в лицо.

«О», — вежливо сказал Юхан.

«Ю ар хэппи», — сказала Инга.

«Кул», — сказали все.

Все, кроме Аньи.

За ужином я выпил ещё бутылку вина. Колёсико крутилось. Компьютер висел. Возможно, это был конец романа. Я знал, что больше такого не напишу.

Её поселили в соседней комнате. Когда все разошлись спать, я сел перед своим компьютером, поставленным на подзарядку, и стал слушать, как она ходит: от стены до стены.

Так она и ходила — всю ночь. Ждала, пока я усну. Возможно, она писала стихи или переводила — с гуарани на суахили, с сардинского на подляшский — но я всё прислушивался к её шагам в коридоре. Я не мог больше ничего делать. Только слушать. Мне казалось, стоит мне задремать, как она откроет дверь и окажется здесь. Здесь, в моей комнате, меня настигнет кара.

Утром я задремал, а когда проснулся, встал, выключил всё нахрен и с наслаждением лёг под одеяло. Текст, написанный вчера, перестал существовать. Конечно, потом я попытался создать его заново, но отношения автора и текста очень интимные: как всё интимное, они не повторяются. Никогда не повторяются.

В обед я встретил Юхана.

«Анья уехала сегодня утром, — сказал он недовольно. — Вернулась на континент».

Он выглядел так, будто его обидели:

«Я не понимаю почему».

Я посмотрел ему в глаза и медленно произнёс:

«Моя мама — артистка цирка».

Теперь у меня новый компьютер. И когда я пишу на нем: «Кривья» — ничего не происходит. Вот: Кривья. Можно капслоком. К. Р. И. В. Ь. Я. Я не боюсь писать «Кривья». Только перед тем, как выщелкнуть его на клавиатуре — одним аккордом, — я всё равно каждый раз думаю о последствиях и ничего не могу с собой поделать. Думать о последствиях, быть рассудительным, сохранять корректность — это так скучно. Возможно, поэтому я больше не пишу романов. Мир вокруг идёт в тартарары — и посреди этого безжалостного и неотвратимого моря мне хочется какой-то опоры. Не хочется больше бояться. И писать тексты на свой страх и свой риск. Хочется чего-то реального и вместе с тем несуществующего. Такого, на что можно встать двумя ногами. Встать — и просунуть голову в петлю с чувством, что ты такой не один.

Наконец-то ты не один.

«…Кривья», — сказал жених торжественно и внимательно посмотрел на бабку: оценила ли она красоту названия. Может, надеялся, что отзовётся в ней это странное слово. Лесное, липкое, обманчивое.

Но старой Бенигне и своих странных, старинных слов хватало.

Вот, скажем, «андертальский».

Откуда оно к ней попало? И почему кота её звали Гофман? Откуда-то же взялись эти имена. Слова. Тёмное, ох, тёмное ваше прошлое. Горе тому, кто пойдёт за вами, соблазнившись вашими загадками. Можно и не вернуться. Всю жизнь извести, разгадку отыскивая. Пока не выяснится, что время истекло, а разгадки никакой и не существовало.

«Мой остров, — сказал жених, ковыряя голым пальцем ноги сухую землю. — Наша Кривья. Если есть ещё где-то Беларусь, то только здесь… Земли тут десять километров квадратных. Мало? Это кажется. На самом деле на всех, кто настоящий кривич, хватает, и ещё на тысячу хватит. Не остров, а рай… Оглянись, бабка, вокруг — красота какая…»

Он оглянулся сам — показывая, как надо любоваться красотой. Лицо его сморщилось, как от горечи во рту:

«И вот есть же подонки, бабка, которым мой остров покоя не даёт. Пишут о нас, пишут, под меня копают, статейки свои гнусные в интернет забросят — и ждут, что я вместе со своим островом под воду пойду. А есть и такие, что бегут отсюда. Хер вам! Хер! Стояла земля наша и стоять будет! Над морем, как белая крепость! Была и будет, пока мы здесь живём!»

Так прокричал жених её в небо и в море, и в бабкины бедные уши. Неизвестно, отозвались ли на его клич простор морской и облака над островом, но бабка чуть не оглохла. Плакал её жених, и не знала бабка, как его утешить. А он стоял, маленький, смешной, кудрявый, и ногами босыми за землю цеплялся, да всё пальцы поджимал, чтобы никто оторвать не мог.

Будто кружили над ним сейчас какие-то гуси-лебеди да на хлопца охотились, когтями примерялись, хотели с собой забрать.

«А сам, я, бабушка, главный из кривичей. И называет меня мой народ так: Максим Кривичанин. Смеёшься? Думаешь, горжусь этим? Где там. Это крест мой…»