Альгерд Бахаревич - Собаки Европы

Взяла его за руку старая Бенигна, послушала, что его тело говорит, сама глаза закрыла. Подождала, пока всё вокруг исчезнет — растворились в огне под её глазами и мужики эти застывшие, и Олеся, что за спиной стояла, и люстра, и вода, что тихо струилась под землёю.

Начала Бенигна на этом теле молодом, мужском, ядовитыми цветами покрытым, там да сям смотреть, искать, что на нём лишнего. Долго искала, по крови жениховой на челне плавая, в чёрные омуты заглядывая, по ветвям невидимым ногтями скребя. Нашла. И, как когда-то, с приятным, тёплым чувством вспоминая нужные движения, положила лишнее в одну ладонь, второй накрыла, опрокинула. Открылся третий глаз, четвёртый закрылся, пятым она на месяц в небе посмотрела, шестым на солнце, а седьмой от слёз дрожать заставила.

«Здесь стой, — сказала Бенигна одними губами. — Не ходи никуда».

Показалось, что кивнул ей жених. Будто услышал, что сухой ветер из её рта нашептывает.

Споткнулась Бенигна, тропинку выбирая да на ощупь по темноте блуждая, раз споткнулась, и второй, и третий — но затрепетал её седьмой глаз, напрягся — и раскрылся, да так больно, что в голове у Бенигны будто бы молнией ударило.

Бежала Бенигна по знакомым ей одной тропинкам, радуясь, что её впустили, что не забыли, бежала, держа в руках лишнее, лишнего не слушая, на лишнее не наступая. Никто её не преследует, никто не перебегает дорогу, никто не спросит, что она держит в руках. Только голоса знакомые её приветствуют: «Гу-у-у… Гу-у-у…»

«Ну что вы хотите, а, что вы хотите, гу да гу, гу да гу, бедные вы мои, нечем покормить, не нажила я за всё это время ни косточки, ни крошечки, только вот сынки у меня появились, Антон и Миша. Может, проведать мать соберутся, прилетят на самолёте… Ну что вы всё гудите, ну что? Нелюди вы мои, вы же меня знаете, жалко мне вас, поглажу, каждого поглажу, за ухом почешу, согрею… Недолго мне уже между лесами жить осталось».

Горят неандертальские кострища, как дома соломенные пылают, вот и пот у неё со лба потёк, глаза застилает. Всё глубже в лес, да ещё глубже, до пня того добежать да назад, времени у неё мало.

«Мои вы иностранцы, мои вы турки, постою с вами, постою, но не в этот раз. Жених мой помощи просит, мучается парень молодой, помогу ему, всё, что при себе у меня, всё лишнее, всё, что есть у меня, не моё…»

Добежала до пня заветного, пот вытерла, лицо обожжённое в траве охладила. Где пиджак? А вот он, у пня, обрадовалась Бенигна. Такой же, как был, примятый, будто на нём только что мужчина какой-то сидел. А может, и лежал, папиросу покуривая, а теперь отошёл за дерево. Бросилась бабка к тому пню, лишнее на пиджак осторожно сложила, как делала уже тысячу раз. Близко он был, ой близко — тот, кто лишнее с пиджака забирает, но не хочет он, чтобы Бенигна его видела, не хочет, чтобы запомнила. Ну и ладно. Ну и ничего. Не собирается она пока что здесь оставаться.

«Пойду от пана, пришла слишком рано», — шепчет Бенигна и назад, к тропке знакомой бросается.

Горят, дымят, трещат в неандертальским лесу высокие костры. Стоят у них существа лесные, унылые песни свои ноют, да гудят, гудят, Бенигну провожая. А она — с тропки на тропку, из-под дерева да к дереву, да через трясину, по чурке да по гребельке, и опять в лес, ветви разводит, губы сжимает: одна ветка в бок уколет, а две другие сами отступят.

Открыла Бенигна глаза. И опять она на острове чёртовом. Перед ней хлопец молодой, голый, стоит, руку к ней протянув, стоит неподвижно, как зачарованный, а за ним слуги его — и каждый на бабку с ужасом и почтением смотрит.

Отпустила она женихову руку — он поднёс к глазам ладонь, будто сам впервые её видел.

Посмотрел на своё бедное тело, вздохнул.

«Знать бы, где ты ходила… — проговорил её Кривичанин, опустив руки. — И что это было… Такое ощущение, как будто кровь в жилах обновили… Что перезагрузили… Ну, бабка…»

Раны на его теле всё так же дышали, зудели, жили своей жизнью, но знала Бенигна, что несчастный жених её уже верит, уже надеется, без этого люди из андертальского леса никак не могут: хвостик от надежды покажи, так всё бросят и за хвостиком тем побегут. Хотя и делал вид жених её, Кривичанин главный, что не такой он, как вся эта сволочь, но и для сволочи, и для могучих самых один закон: только бы надежда была, лишь бы светила она им в вечную зиму человеческую.

Повернулся жених её Максим к своим слугам, вопросительно поднял подбородок — а они стоят вокруг бассейна, слова вымолвить не могут, и лица их точно маски, те, что по телевизору показывают. Накинул жених полотенце на плечи и из комнаты вышел — и на Бенигну напоследок взгляд бросил: пристальный, пронзительный, такой уж любящий, что Бенигна вздрогнула, словно её за шею кто укусил.

Счастливая засыпала в ту ночь старая Бенигна — и сама своему счастью не верила, и сама того счастья стеснялась. Нельзя бабке старой счастливой быть — ведь в таком случае она у молодых счастье крадёт. Не бесконечны они в мире, счастья запасы, есть у них край, и конец, и дно. Но рада она была, так уж довольна, как девка молодая, — пригодился людям её лесной дар, нашла она все тропки, не выгнали её до сих пор из неандертальского леса. Ждали. И дождались. Значит, не растрачивает она почём зря свою старость, значит, есть ещё ей в андертальском лесу какое-никакое применение. Важно, ох важно было для Бенигны старой себя нужной почувствовать — знать, что не просто так она в мире этом странном, холодном место занимает.

Утром разбудил её женихов голос — бегал Максим молодой по коридору, дверями стучал. Забыл, дурачок, где бабку положил. А когда нашёл, бросился к ней и под рёбра старые ткнул:

«Ну и бабка! Сила! Смотри, старуха, смотри…»

Сбросил перед ней свой чёрный свитер, снова голый перед ней стал, как из бани. Посмотрела Бенигна сквозь веки — и правда. Сделались его раны поменьше да посуше и начали затягиваться. Уходил в темноту дикий зуд, и гной уходил, и боль — посветлело женихово лицо. А как же иначе, если лишнее на пне сухом осталось. Но только не знает жених, где тот пень заветный и как до него добраться.

Отпустил бы он её сейчас. Так нет же — даже не собирается.

Поцеловал он бабку — осторожно, в самую макушку. И губы вытер.

«Правду народ наш святой говорил: где куст густой, там двор не пустой… Непростая ты бабка! Теперь вижу, теперь верю. Недаром столько на тебя денег выбросил. Ну и сила! Как же я тебя ждал, бабка ты моя золотая… Будет у нас свадьба, будет…»

Сел перед ней и завёл свою песню, вполголоса, будто бы сердито, а глаза лучистые-лучистые:

«Научи меня бабка, своим штукам. Поделись силой. Расскажи, как бабками делаются… Я же всё равно способ найду…»

Молчала бабка, в сторону глядя, лишь бы рта его не видеть. Затягивал в себя этот рот, зиял, как яма, да намекал бабке, что ещё и не то сказать может, что таится в нём столько зла — ей и не снилось в снах её старческих.