Альгерд Бахаревич - Собаки Европы

Да Бенигна и не думала смеяться. Сам он, жених её, на лице бабкином ту улыбку придумал. Не умела Бенигна улыбаться, не давало ей лицо её печное, чёрное, печёное, губы в человеческую улыбку сложить. Посмотрел на неё жених сердито, но передумал гневаться.

«Что это я горожу? Какой крест? Тьфу, — сплюнул он под ноги и пяткой слюну размял. — Крепко во мне их христианство сидит. Крест, крест… Но ты ж мне поможешь, бабка? А, невестуха моя золотая? Снимешь с меня крест, силой своей поделишься. Ну садись, садись в машину, поедем, уморил я тебя, бабка ты моя ненаглядная… Ты у нас человек старый, тебе покой нужен. Море спокойствия… Нам с тобой ещё столько всего сделать надо. Рано нам с тобой умирать, мы с тобой за себя не отвечаем…»

Из ближайшего к ним дома кто-то вышел, нерешительно остановился на пороге, подождал, пока машина отъедет. Так бабка и не смогла рассмотреть глазами своими слепыми, кто там был: мужчина, женщина, или просто пригрезилась ей, старой, человеческая фигура — слишком давно она нормальных людей не видела. А оно ох как важно — чтобы человек с людьми был. Иначе станет он зверем, да начнёт совсем по другим законам жить. В совсем другом лесу.

Слюны не поднимешь, а слова не вернёшь. Начала бабка своего жениха в мыслях Максимом звать. То просто Максимом, то Кривичанином. Был он и правда какой-то кривой — так и хотелось выправить. Весь будто бы из одёжек сшит, а где душа его прячется — один чёрт знает. И глаза у жениха ейного — как колбаса кровяная.

Угораздило ж её вот такого мужика заполучить. У кого жених с домом и «жигулями», у кого с памятником мраморным, у кого со счётом в сбербанке. А у неё — с островом.

И где этот проклятый остров лежит, на котором она беду свою терпит, среди каких он океанов укрылся, под какими небесами — тоже, видать, одному только чёрту известно. А даже если бы и сказали бабке координаты места этого удивительного — что, помогло бы ей это? Только одно точно знала старая Бенигна — что, как и хатка её родимая, стоит этот чудо-остров, Кривья наша духовная, между двух лесов.

Один из которых андертальский.

А другой — нет.

Значит, есть ещё на свете места, которые посреди тех лесов находятся. А что же ты, бабуся глупая, думала, что одна на свете такая? Хрен тебе, бабка. Грех ведь это, большой грех — про себя так думать: какая же я замечательная, какая я одна такая да растакая на белом свете. Скромности себе, бабка, у бога-то попроси, скромности. Совсем ты на том острове бесстыдная стала. Позволяешь себе в такой кровати спать, какой на целую семью многодетную хватило бы, да в ванне лежишь, тёплой да чистой, а девка Олеся тебя губкой моет, по спине твоей водит, по груди да по волосам. А не больница здесь, чтобы за тобой медсестрички смотрели. Не больница здесь, бабка. А тюрьма.

Тюрьма.

Ешь вкусно, спишь сладко, ни в чём нужды не имеешь. А всё равно на сердце камень лежит. Будто наказали Бенигну те, кто её в неандертальский лес ходить научил. За лень её покарали да за глупость.

Ночью проснулась бабушка — оттого, что кто-то на неё смотрел. Открыла она глаза, а над самым её лицом лампочка светит, лампочку Олеся держит, а сама ей знаки пальцем показывает. За собой зовёт. Поднялась бабка с кровати, накинула что-то да за Олесей в коридор пошла. А Олеся, ведьма молодая, дальше идёт, да на бабку оглядывается — как всегда, с улыбкой своей кошачьей. Кто же тебя, девка, в кошку превратил? — думает Бенигна, но идёт послушно, за лампочкой в темноте ковыляет, за стены хватается.

Завела Олеся бабку в комнату, где бассейн был. Зашла бабка, жмурясь от света, — горела в той комнате люстра, горела не ярко, но всех здесь можно было хорошо рассмотреть. По краям бассейна мужики её знакомые стояли: и тот, который самый крупный, и старичок в белом, и парень-спортсмен, и татарин хитрый. Стояли и на бабку поглядывали — не то чтобы враждебно, а настороженно так, будто ожидали от бабки обмана.

А в самом бассейне жених её, Максим Кривичанин, лежал, на край облокотившись. Голый — в чём мать родила. Лежал и на неё глядел — внимательно, строго, как батюшка.

«Подойди сюда, бабка, — сказал Максим, слегка улыбнувшись. — Ближе, ближе».

Подошла бабка, рукой глаза закрывая. Хотя чего она там не видела — а всё равно срам. Жених её взрослый уже, неправильно это — наготой своей да местами срамными бабке в глаза тыкать.

«Опусти, бабка, руку, — приказал Кривичанин. — Я жених твой, нам с тобой жить до смерти».

Не сразу послушалась бабка, а когда послушалась приказа, то уже глаз не могла отвести. Ведь по всему телу молодому жениха её шли чёрные и алые гнойные раны, живые, от воды разбуженные, расцветали на коже, словно краски полевые. Видно было, что немало их пальцами порасчёсывали, пораздирали, что зудят они, каждый день чешутся нестерпимо, не дают хлопцу покоя.

Жених задумчиво, чуть наклонив голову, следил, как наполняются жалостью бабкины глаза.

«Вот так вот, бабка, — сказал он наконец, пошевелившись и удобнее устроившись у стенки бассейна. — Вот так. Видишь, что со мной?»

Заплескалась вода, вздохнули мужики, приятели жениха, капнуло с люстры — громко, тревожно, будто гвоздь кто с одного раза вбил. Прямо в пол мозаичный, в кафель, в сердце звериное. Ведь и правда было у бабки ощущение, что находится она в самом сердце большого и больного зверя. Посадили её туда, в самую кровь и самое мясо, несётся зверь по морю, по небу, по дорогам тёмным, лапами деревья сбрасывает, один бурелом после себя оставляючи, — а куда несётся, сам не знает.

«Гнию я, бабка, — сказал жених, растопырил пальцы, провёл по груди и радостно, широко раскрыв рот, посмотрел, что у него на ногтях осталось. — Гнию. Живьём гнию, сама видишь. А что со мной такое, никто не знает. Врачи ничего поделать не могут, да и не верю я им больше. Все они идиоты и мошенники. Столько денег потрачено, а на что?»

Он обвёл глазами своих приятелей — а может, и слуг, а может, и рабов: кто их знает.

«Пришло, бабка, время тебя проверить. Посмотреть, на что ты способна. Думаешь, за красоту я тебя сюда позвал, невестушка ты моя? Не… За силу, бабка. За силу…»

Он потянулся, ухватился за края бассейна и выскочил из воды. Подошёл к ней близко, так близко, что уже не глазами видела бабка его гнойные раны, а кожей своей чёрной чувствовала, как они живут, да горят, да смердят, да чешутся, да зудят-пекут.

«Помоги мне, бабка. Покажи, что умеешь».

Так и стоял он перед ней, голый, весь в своих гнойных ранах, орган его мужской напрягся, в бабку глазом единственным смотрит, не мигая, из подмышек капает, на плечах блестит, а шея и грудь будто вспотели все, не льётся из жениха вода, а на коже проступает — да сияет зеленоватыми жемчужинками. Раны гнойные дышат, а лицо красное, как от температуры.