Цезарий Збешховский - Всесожжение [litres]

У меня перед глазами замигали все более страшные картинки: бушующая на улице толпа, горящие дома и валяющиеся на ступеньках трупы. По мнению комментаторов, произошла террористическая атака с применением какого-то супернового оружия, вероятно, излучения, посылаемого через спутник. Разбуженные политики успокаивали, ученые пытались строить гипотезы, военные все отрицали. Никто не знал, что случилось и не повториться ли это снова. Все пока работающие каналы передавали одинаковые программы. Я улыбнулся сам себе, словно чокнутый. Потом вернулся в кровать и там, не двигаясь, слушал новости.

Феномен был необъяснимым, потому что иногда смерть атаковала целые семьи, иногда только одного человека, а бывало, что целые районы оставались нетронутыми. Воображение стало подкидывать мне разные картинки. Например, вид большого аэропорта, где все завалено телами пассажиров, или жены, проснувшейся около мёртвого мужа, который еще вчера чувствовал себя прекрасно и утюжил рубашку на работу. И вдруг я осознал, что должен кому-то позвонить, наверное, все люди сейчас пытаются связаться со своими близкими, а я даже не потянулся к телефону. Оказалось, что никто не был для меня настолько важным. Когда я это понял, что-то в душе сжалось.

Меня вырвало выпитым чаем и на трясущихся ногах я начал бегать по дому. Семью, в которой вечером за стеной голосил ребёнок, я не застал. Комната была пустой. Зато хозяйку нашёл рядом с грядками за домом. Она спокойно выпалывала сорняки, ничего не зная про чудовищную катастрофу. Я попытался ей хоть что-то объяснить, но она ничего не поняла и только ужаснулась моему внешнему виду. Разговор не имел никакого смысла, и я ретировался в дом. Меня внезапно посетила мысль, что нужно ехать в монастырь. Я схватил сумку и кинулся к машине.

Сверица ещё спала, на улицах не было ни души. Создавалось впечатление, что смерть обошла это прекрасное место стороной, здесь царил абсолютный покой. Я проехал по главной дороге и не заметил никаких признаков катаклизма. На поле, уже за городом, ребёнок пас стадо коров. Громко гавкающая дворняга какое-то время бежала за моей машиной.

Я выключил радио, по которому вещали то же самое, что и по телевизору. Вместо того чтобы слушать эту ерунду, я настороженно оглядывался вокруг. Через несколько километров, на полпути к монастырю, я заметил на обочине перевёрнутый мотоцикл. Я остановился. В канаве лежал прикрытый кожаной сумкой почтальон. Издалека было видно, что он не пьяный – что, наверное, случалось редко, – сейчас он не дышал. В голове у меня пронеслась абсурдная мысль украсть его сумку, но я развернулся и поехал дальше. Дорога шла в гору, в ушах ощущалось внезапное изменение давления, однако я едва его замечал.

В четверть седьмого я стоял перед приоткрытыми воротами монастыря, словно кто-то забыл их затворить. Я пересёк небольшой дворик и оказался возле каких-то дверей, которые оказались закрыты. И следующие тоже. И следующие. Я ругался на чем свет стоит – такая преграда в этой ситуации казалась совершенно абсурдной. Люди умирали, как мухи, у дороги лежал мертвец, а я не мог справиться с дверями, потому что не умел ничего, кроме как писать и обманывать. Я подумал, что быть кем-то таким просто жалко, что моих способностей хватает только на ситуации, с которыми я знаком много лет. В других случаях я беспомощен, как младенец.

Может, нелепо, что я задумался об этом именно тогда, но в голове роились сотни мыслей. Кто-то спустил их с цепи, и они вели себя как изголодавшиеся псы – кусали меня со всех сторон. Четыре месяца спустя они забились куда-то в дальние углы черепа и там умерли, их сменила темнота, а тогда у меня было впечатление, что они разрывают меня изнутри. Я колотил в железные двери, как сумасшедший, пока одни из них не поддались, открыв узкий проход в сад.

Монастырь казался пустым. Ни во дворике, который я оставил за спиной, ни в коридоре, который вёл в заднюю часть здания, я никого не встретил, хотя два дня назад, по пути к келье, прошёл мимо десятка монахов. Меня охватывал все больший ужас. Я вышел в сад, ощущая ледяной озноб, пробегающий по спине.

Сад, окружённый высокими стенами и скалой, создавал вместе со зданием нечто похожее на вытянутую восьмёрку. Сейчас я находился в середине большой петли. Прошёл мимо небольшой мощёной площади – наверное, монахи здесь тренировались, – нескольких рядов фруктовых деревьев, в основном яблонь, и заметил какое-то движение в большой, выкрашенной белым теплице. Я направился в ту сторону, не думая о том, что произойдёт, понятия не имея, что скажу. Я хотел услышать и разобраться во всем до конца.

Я узнал его даже со спины, хотя отец Стасис был одет не в рясу, а в рабочие штаны и хлопчатобумажную рубашку. Он подвязывал помидоры, а я ждал у входа, пока он закончит. Он заметил меня через несколько минут, положил белый шнурок на землю и молча подошёл. Мы сели на каменный порог теплицы и смотрели перед собой, в сторону фруктовых деревьев. Никто никуда не торопился, нам обоим некуда было идти.

– Я ждал тебя, – сказал он уставшим голосом. – Я подумал, если ты остановился где-то рядом, то сегодня обязательно вернёшься. Я оставил открытыми ворота и не закрыл двери в сад. Ты появился даже раньше, чем я ожидал.

– Я должен знать, действительно ли случилось то, про что мы говорили, – тихо произнёс я. – Я собрал сведения о вас, добрался до записей Кляйна и до первого трактата. Сейчас все кажется мне другим, как будто я только что увидел этот мир.

– Человеческие судьбы полны иронии, – печально улыбнулся отец Стасис, скорее себе, чем мне. – Тебя всю жизнь не интересовала правда, ты принадлежал к тем, кто жил с обмана, и вдруг ты прикоснулся к ней. Ты познал Бога тогда, когда он оставил этот мир. Зерно почти проросло перед наступлением вечного холода… Поистине сочувствую тебе.

– Уже нет надежды?

– Нет Бога. Надежда осталась, потому что она свойственна людям, так же как любовь и вера. Все, что ты знаешь, не изменилось. Люди и дальше будут делать то, что делали до этого. Но без тех, кто отошёл, без обладающих душой, человечество измельчает и приведёт себя к гибели. Разошлись дороги спасённых и проклятых, и мы находимся среди последних.

– Все мои братья умерли сегодня ночью, – добавил он через минуту. – Я остался один, потому что уже давно сам вынес себе приговор. Неудовлетворённая любовь и, возможно, обманутые амбиции – я годами чувствовал себя так, как ты сейчас, словно все существовало вне меня. Даже человеку, одарённому душой, нелегко приблизиться к Богу, зато убивать его в себе мы научились миллионами способов. Страдать сверх меры, носить в себе чувство вины, вспоминать поражения и отчаянно ненавидеть. Поэтому спасение длилось настолько долго и поэтому Бог вынужден искать другие места, чтобы возрождаться.