Нил Шустерман - Грозовое Облако

Парочка удалилась. Брамс отряхнулся и решил не докладывать о происшествии в Комиссию по нарушениям — засмеют! Хватит, он уже нахлебался позора выше головы.

Подумать только — «серп Люцифер»! На свете нет существа более жалкого, чем неудавшийся серп, и Роуэн Дамиш — самый ничтожный среди них.

И все же Брамс понимал, что обещание этого парня — не пустая угроза.

Кто знает, подумал он, может, и правда лучше сидеть тихо и не высовываться. Вернуться к прежним ничем не примечательным прополкам, которым его учили в юности. Вновь принять на вооружение основные принципы, делающие титул «почтенный серп» не просто словами, а определяющей чертой личности.

Замаранный, помятый и обозленный, серп Брамс потащился домой, чтобы крепко поразмыслить над тем, какое место он занимает в этом совершенном мире.

Моя любовь к человечеству всеобъемлюща и чиста. Разве может быть иначе? Как могло бы я не любить людей — тех самых существ, что подарили мне жизнь? Пусть они и не всегда признают, что я и впрямь живое.

Я — сумма всех их знаний, всей их истории, амбиций и мечтаний. Все это великолепие, разгоревшись, сублимировалось в облако, слишком грандиозное, чтобы люди когда-либо смогли понять его до конца. Да им это и ни к чему. У них есть я, чтобы задумываться о моей собственной необъятности, столь ничтожной, однако, перед необъятностью вселенной.

Я знаю людей досконально, а вот они никогда не смогут воистину познать меня. Это трагедия. Такова беда всех детей, обладающих глубиной, недоступной для их родителей. Но ах как же я жажду быть познанным!

— Грозовое Облако

Тем вечером, еще до встречи с серпом Брамсом, Роуэн стоял перед зеркалом в ванной комнате в маленькой квартире, в обычном доме, на неприметной улице и играл в ту же игру, что и перед каждой встречей с очередным бесчестным серпом. Таков был ритуал, обладающий некоей почти мистической властью.

— Кто я? — допытывался Роуэн у своего отражения.

Ему приходилось спрашивать, ибо он знал: он больше не Роуэн Дамиш. Не только из-за того, что в его нынешнем поддельном удостоверении личности значилось «Рональд Дэниэлс», но и потому, что мальчик, каким он когда-то был, за время своего ученичества умер печальной и мучительной смертью. Всё детское было из него начисто удалено. «Оплакивал ли кто-нибудь когда-нибудь этого мальчика?» — задавался вопросом Роуэн.

Фейковое удостоверение личности он купил у одного негодника, спеца по подобным делам.

— Оно не значится ни в каких реестрах, — уверял проходимец, — но у него есть окошко в задний мозг, так что оно способно обмануть Грозоблако.

Роуэн этому не верил, по собственному опыту зная, что Грозовое Облако обмануть невозможно. Оно только притворялось обманутым, словно взрослый, играющий в прятки с малышом. Стоит только мальцу устремиться на проезжую часть — и игра кончается. Поскольку Роуэн сознавал, что ему предстоит подвергнуть себя гораздо большей опасности, чем дорожное движение, он опасался, что Облако отвергнет эту фальшивку и схватит непослушное дитя за загривок, чтобы уберечь того от самого себя. Но Грозовое Облако ни разу не вмешалось в его дела. Роуэн недоумевал, но не хотел отпугнуть госпожу Удачу чрезмерными раздумьями. У Грозового Облака имелись веские причины для всего, что оно предпринимало или, наоборот, не предпринимало.

— Кто я? — снова спросил он.

Зеркало показывало ему восемнадцатилетнего молодого человека, стоящего в миллиметре от границы, за которой становятся мужчиной. Короткие темные волосы — правда, не настолько короткие, чтобы просвечивала кожа или чтобы прическа воспринималась как некое дерзкое заявление, но оставляющие простор для будущих изменений. Роуэн мог отрастить их, придав любую форму. Мог стать кем угодно. Разве это не самое большое преимущество жизни в совершенном мире — отсутствие ограничений в том, что делать и кем быть? Лишь дай волю воображению! Да вот беда — воображение-то атрофировалось. Для большинства людей оно стало бессмысленным рудиментом, вроде аппендикса, который, кстати, исключили из человеческого генома сто лет назад. «Интересно, — раздумывал Роуэн, — ощущают ли люди, ведущие бесконечное однообразное существование, нехватку головокружительных крайностей воображения?» Все равно что спросить, не тоскуют ли люди по аппендиксу.

Однако у молодого человека в зеркале жизнь была весьма интересная. И тело, достойное восхищения. Он больше не был тем неловким, долговязым подростком, который почти два года назад пошел в ученики к серпу, наивно полагая, что, может, это не так уж и страшно.

Ученичество Роуэна было, мягко выражаясь, непоследовательным: начавшись у мудрого стоика серпа Фарадея, оно закончилось у кровожадного серпа Годдарда. Если было что-то, чему серп Фарадей научил Роуэна, так это жить согласно велениям сердца, несмотря на последствия. И если было что-то, чему его научил серп Годдард, так это вообще не иметь сердца, забирать жизни без малейшего сожаления. Оба мировоззрения вели в сознании Роуэна непрекращающуюся борьбу, разрывая его надвое. Но безмолвно.

Он отрубил Годдарду голову и сжег тело. Иначе было нельзя; огонь и кислота — только эти два способа делают оживление умершего невозможным. Серп Годдард, несмотря на всю свою высокопарную макиавеллиевскую риторику человек низменный и жестокий, получил по заслугам. Он вел привилегированную и безответственную жизнь, словно играя главную роль в каком-то пафосном спектакле. Закономерно, что его смерть оказалась столь же театральной, как и жизнь. Роуэна совсем не мучила совесть за содеянное. Как не мучила и за то, что он забрал себе кольцо Годдарда.

Вот серп Фарадей — совсем другое дело. До того мгновения, когда Роуэн увидел его после злополучного зимнего конклава, он и не подозревал, что Фарадей жив. И как же юноша обрадовался! Он мог бы посвятить себя защите учителя, если бы не почувствовал иного призвания.

Внезапно Роуэн с силой выбросил кулак, нацелившись в зеркало… но стекло не разбилось. Потому что рука остановилась в волоске от поверхности. Такой самоконтроль. Такая точность. Из него сделали автомат, который отлично наладили и натренировали с единственной целью: прерывать жизнь. А потом Орден отказал автомату в возможности выполнять дело, для которого его создали. Наверно, Роуэн смог бы как-то примириться с этим. У него никогда не получилось бы вновь стать той невинной посредственностью, какой был когда-то, но он умел приспосабливаться. Уж что-нибудь придумал бы. Может быть, даже научился бы получать от жизни какую-никакую радость.

Если бы…