Джордж Оруэлл - 1984. Скотный двор. Эссе

Можно с полным правом назвать Свифта бунтарем и иконоборцем, но, если не брать в расчет некоторые второстепенные моменты, такие как утверждение, что женщины не должны получать образование наравне с мужчинами, считать его «левым» нет оснований. Он консервативный анархист, презирающий власть, но не верящий в свободу и сохраняющий аристократическое мировоззрение при ясном понимании того, что существующая аристократия развращена и ничтожна. Когда Свифт произносит свои диатрибы против богатых и власть имущих, вероятно, как я уже говорил ранее, отчасти следует списывать их на тот факт, что сам он принадлежал к менее успешной партии и испытывал личное разочарование. По очевидным причинам, оппозиция всегда более радикальна, чем власть [9] В конце книги в качестве типичных образцов человеческой глупости и порочности Свифт называет «…судейского, карманного вора, полковника, шута, вельможу, игрока, политика, сводника, врача, лжесвидетеля, соблазнителя, стряпчего, предателя и им подобных». Нельзя не увидеть в этом яростную злобу человека, лишенного власти. В этом перечне свалены в кучу те, кто нарушает общественные установления, и те, кто их охраняет. К примеру, если вы осуждаете некоего полковника за то, что он полковник, то на каком основании можно осудить предателя? Или: если вы желаете искоренить воров, нужно иметь законы, а следовательно, и юристов. Но весь этот заключительный пассаж, дышащий ненавистью и неаргументированный, звучит неубедительно. Создается впечатление, что личная злоба водила пером автора. ( Примеч. авт. ) . Но самое существенное — это неспособность Свифта поверить в то, что жизнь — обычную жизнь, ту, что протекает здесь, на земле, а не умозрительную, стерилизованную ее версию — можно сделать пригодной для человека. Разумеется, никто, положа руку на сердце, не скажет, что счастье — нормальное состояние ныне живущих взрослых людей, но, вероятно, существуют способы сделать его таковым, и именно вокруг этого вопроса на самом деле вращаются все серьезные политические дискуссии. У Свифта много общего — думаю, больше, чем принято считать, — с Толстым, тоже не верившим в возможность счастья. У обоих одинаково анархическое мировоззрение, за которым кроется авторитарный склад ума; оба враждебно настроены по отношению к науке, нетерпимы к оппонентам, одинаково неспособны признать важность каких бы то ни было проблем, которые неинтересны им самим; и оба испытывают ужас перед реальным течением жизни, хотя Толстой пришел к этому позднее и иным путем. Неудачно сложившаяся сексуальная жизнь обоих имеет разную природу, однако обоим им свойственно сочетание неподдельного отвращения с болезненным влечением к ней. Толстой был «раскаявшимся» повесой, пришедшим к проповеди полного воздержания, которую сам же и нарушал до весьма преклонных лет. Свифт — предположительно — страдал импотенцией и испытывал неестественный ужас перед человеческими экскрементами, при том что думал об этом, судя по его сочинениям, постоянно. Подобные люди, похоже, не способны радоваться даже той малой доле счастья, что выпадает большинству человеческих существ, и по вполне понятным причинам не желают признавать, что земная жизнь поддается значительному улучшению. Их нелюбопытство и их нетерпимость растут из одного и того же корня.

Льющееся из Свифта чувство отвращения, его злоба и пессимизм имели бы смысл, воспринимай он здешний мир как прелюдию к «миру иному». Но поскольку он, скорее всего, ни во что подобное всерьез не верит, у него возникает потребность сконструировать рай, предположительно находящийся на земле, но решительно не похожий ни на что реально существующее, в котором полностью искоренено все, что ему ненавистно: ложь, глупость, перемены, воодушевление, удовольствие, любовь и грязь. В качестве идеального существа он выбирает лошадь, животное, чьи экскременты наименее отвратительны. Гуигнгнмы невыносимо скучны — этот факт настолько общепризнан, что не требует никаких доказательств. Гений Свифта сумел сделать их правдоподобными, но мало найдется таких читателей, в ком они вызовут иное чувство, кроме неприязни. И дело вовсе не в уязвленном самолюбии человека, которому предпочли лошадь, ибо, если сравнивать гуигнгнмов и йеху, первые имеют гораздо больше общего с человеческими существами; и в ужасе перед йеху Гулливера, понимающего, что они создания той же породы, что и он сам, есть некий логический абсурд. Этот ужас охватывает его при первой же встрече с йеху. «…я никогда еще, во все мои путешествия, не встречал более безобразного животного, которое с первого же взгляда вызывало к себе такое отвращение», — говорит он. Но в сравнении с кем так отвратительны йеху? Не с гуигнгнмами, потому что гуингнмов Гулливер к тому времени еще не видел. Он мог сравнивать их только с собой, то есть с человеком. Впоследствии мы узнаем, что йеху и есть человеческие существа, и человеческое общество становится для Гулливера невыносимым, потому что все люди — йеху. Почему же в таком случае отвращение к человечеству не настигло его раньше? Нам объясняют: хоть йеху фантастически отличаются от людей, оказывается, что они — точно такие же, как люди, и это приводит автора в ужас. Не помня себя от ярости, Свифт кричит своим соплеменникам: «Вы еще грязнее, чем кажетесь!» Впрочем, испытывать симпатию к йеху и впрямь невозможно, и гуигнгнмы кажутся нам непривлекательными не потому, что угнетают йеху, а потому, что «Разум», который правит ими, на самом деле является хладнокровным схождением к смерти. Они свободны от любви, дружбы, любознательности, страха, печали и — если не считать чувств, которые они испытывают по отношению к йеху, занимающим в их сообществе то же место, что евреи в нацистской Германии, — от гнева и ненависти. «Они не балуют своих жеребят, но заботы, проявляемые родителями по отношению к воспитанию детей, диктуются исключительно Разумом ». Они обладают огромным запасом «дружелюбия» и «благожелательности», но эти чувства не направлены ни на кого персонально, они изливаются лишь на весь их род в целом. Они ценят искусство беседы, но в их разговорах нет разности мнений и «…говорится только о деле, и речи выражаются в очень немногих, но полновесных Словах». У них действует строгий контроль над рождаемостью, каждой паре позволено произвести на свет двух отпрысков, после чего она должна воздерживаться от половой жизни. Брачные пары подбирают старшие, руководствуясь принципами евгеники, и в языке у них слово «любовь» не имеет физиологического значения. Когда кто-нибудь умирает, они живут дальше как прежде, не испытывая ни малейшей скорби. Очевидно, что их цель, продолжая физическое существование, быть насколько возможно похожими на трупов. Надо признать, что есть несколько особенностей их жизни, которые не представляются «разумными» даже в их понимании этого слова. Так, они чрезвычайно высоко ценят не только физическую выносливость, но и атлетизм, а кроме того любят предаваться поэзии. Однако эти исключения, вероятно, не так случайны, как может показаться. Вполне вероятно, что Свифт подчеркивает физическую силу гуигнгнмов, чтобы сделать очевидным для читателя, что ненавистной человеческой расе никогда их не победить, а вкусом к поэзии он наделяет их потому, что поэзия — антитеза науки, самого, с его точки зрения, бесполезного из всех занятий. В Третьей части он называет «воображение, фантазию и изобретательность» необходимыми способностями, коих (несмотря на их любовь к музыке) лапутянским математикам решительно недостает. Следует помнить, что, хотя Свифт был талантливейшим сочинителем комических стихов, ценил он по-настоящему, скорее всего, лишь дидактическую поэзию. Гуигнгнмы, по его словам: